Воспоминания казачьего офицера

Ергушов Павел Григорьевич

Терцы под Тлумачем.

(Из воспоминаний казачьего офицера).

23 февраля 1915 года войска ген. Лечицкого перешли в демонстративное наступление. Требовалось ослабить нажим немецких полчищ на соседей 9-й армии. 1-ю Терскую казачью дивизию (ген. Т. Д. Арутюнова) за неимением пехоты, пришлось вдвинуть в громадную дыру, зиявшую между двумя корпусами. На нее возлагалась роль пугала. Она должна была, угрожая издали противнику, вызвать на себя напряженный огонь необозримого неприятельского сектора. Попросту, казаки получили задание приковать врага к его позициям так, чтобы он сам взывал о помощи. Накануне адъютанта Гребенского полка подъесаула А. В. Малахова вытребовали в штаб дивизии в гор. Тлумач. Согласно приказу, мне пришлось вступить в исполнение его обязанностей. Таким образом, категорический отказ от этой должности прозвучал впустую. Полковник Д. М. Сехин, сдав часть своему помощнику войсковому старшине И. Ф. Шаликову, отбыл для временного командования нашей 2-й бригадой. На рассвете 23-го Гребенцы выступали под вздохи просыпавшихся немецких орудий. В деревушке, где мы ночевали, оставался резерв. Это была 2-я сотня есаула А. Г. Астахова. Она бодрствовала всю ночь в сторожевом охранении. Астахов получил приказание в тот момент, когда его грозненцы (казаки станицы Грозненской) уже двинулись в авангарде колонны.

— Господин войсковой старшина, разрешите участвовать в боевой линии.

Есаул Астахов, потрудитесь молчать! — бичует Шаликов своего друга.

Слушаюсь!

Но в тоне ответа чувствовалось крайнее раздражение. Все переглянулись. В то время благословенная минутка отдыха грезилась каждому, всю зиму сражавшемуся в Карпатах. Раздалась команда. Голос есаула Астахова напоминал треснутый инструмент. Голова 2-й сотни нехотя свернула с дороги и, разворачивая глубокий снег, взводы потянулись обратно. Полк скоро прервал движение. Он спешился в ближайшей морщине. Закрытая саваном, мертвая балка вмиг оживилась. Кони храпели, тыкались заиндевевшими мордами в широкие спины казаков, оправлявших седловку. Шутки, смех, борьба, бег на месте, — бодрость била ключом. Окружив командующего, офицеры выслушивали задание, знакомились с общей обстановкой.

Появление Гребенцов на открытом поле немцы приветствовали огнем замаскированных батарей. Но их сразу выдали синеватые огоньки, вспыхивавшие за белым бруствером неприятельских окопов. На фоне дремавшего зимнего леса эти язычки мелькали, как на бесконечном ватном экране. Между тем, шрапнели уже стаями носились над черной пунктирной линией разомкнувшихся сотен. С трудом продвигаясь по снежному морю, сначала мы совершенно не обращали внимание на грохот и треск под облаками. Правее нас, на расстоянии дальнего выстрела катилась другая такая же волна. 2-м Сунженско-Владикавказским в то время командовал полковник Эльмурза Мистулов. С помощью бинокля не трудно было отыскать этого легендарного героя. Его статная фигура на поджаром горбоносом кабардинце не терялась даже под буркой. Он держался немного сзади, против середины своих сунженцев. За ним, в черном чехле, следовал полковой штандарт под охраною взвода. Левее Гребенцов, где-то за холмами гремело ура. По его колыханиям можно было судить о стремительном движении цепей нашей пехоты. Однако, разрывы спускаются все ниже и ниже. Скоро сероватые курчавые барашки будут выскакивать перед глазами лавы. Уже нескольких сняли с седел спешившиеся казаки. Рысят конные носилки. То здесь, то там мелькают красные кресты на рукавах фельдшеров и санитаров. Младший врач М. В. Дембовский носится волчком. Его барашковая курточка чернеет всюду, где капает кровь. В лице Моисея Вольфовича мы рискуем смелым доктором и заботливым хозяином офицерского собрания.

— Этот еврейчик получит „клюкву“ (красный темляк). Помнишь Л. под Салагурой? — обращается Шаликов, называя предшественника Дембовского, тоже потомка Авраама, М. А. Л., отчисленного в тыл вследствие постоянных обструкций кишечника. Звук выстрела плачевно отражался на его желудке.

Кое-где понуро стоят или барахтаются в окровавленной белой мякине подбитые лошади. Безнадежных тут же пристреливают. Их трупы кажутся архипелагом на океане. Вдруг впереди оскалились пулеметы, расставленные в окопах. Эти машины застучали так, точно они шили в мастерской, заваленной заказами. Поднимая снежную пыль, свинцовый ливень быстро приближался к лаве. Его усиливали необозримые залпы из винтовок. Отрывистое „ти!“ трубача... Этого вполне достаточно. Все уже косятся назад на клинок командующего. Мгновение жало высоко сверкает над этим великолепным всадником. Выдержав паузу, Шаликов резко указывает шашкой в противоположную сторону. Туда же, взвиваясь в дыбы, делает легкий прыжок его горячий, гнедой Курман. Мой Бедуин мячом подскакивает над сугробом. От сильного толчка полевая сумка хлопает по бедру. Дернув мягкий шнур, ветерок в мгновение переворачивает слюдяную планшетку: точно его подстрекает любопытство увидеть и другие пункты на карте. С минуту мы наблюдаем, как семьсот всадников, натянув поводья, почти одновременно, неуклюже, будто танки, поворачиваются на месте. Потом лава спокойно удаляется от рокового дождя. Под разрывы гранат наши жеребцы выплясывают, как балерины. Мириадами осколков исчерчено все поле.

Мы продвигаемся среди фонтанов снега. Опережая полк, они заметно спускаются в балку. От грохота и гула она вся бурлит. В этом гигантском котле может свариться целый корпус конницы. Опять трубач требует внимания! Впереди блеснул слегка изогнутый клинок... при исполнении приказания — руки, ноги у всех оживают, шевелятся, торопят... и снова Гребенцы идут фронтом на окопы. Сзади буря стихает. Я получаю приказание проскочить в тыл. Перевязочный пункт и связь с соседними полками беспокоя командующего. Бедуин и мерин вестового бодро режут к дороге. На опушке деревни рельефно выделяется группа. Она точно застыла по требованию скульптора.

Мохнатая рыжая папаха есаула Астахова на уровне плеча великана, вахмистра Сухомлинова. Правее Александра Гаврииловича кто-то очень знакомый. Глаза всех трех всажены в бинокли. Простые смертные удовлетворяются щитками ладоней. Во время служебного разговора оптическим прибором командира вооружается желающий.

Борис, каким ветром? — пожимаю, наконец, руку хорунжему Дереглазову.

— Для связи от полковника Мистулова.

— Как брат?

— Благодарю, на Кавказском фронте, в 3-м Сунженском...

Конечно, мы не подозреваем, что дни Георгия уже сочтены. Случайная встреча вызывает вихрь воспоминаний, ворох вопросов. При этом разве можно не поинтересоваться лошадью приятеля? Обойти вокруг, заглянуть в зубы, пощупать сухожилия и с видом тонкого знатока высказаться о всех статьях (экстерьере) благородного животного? На просторном дворе эколомий похрустывают сено привязанные в одиночку несокрушимые казачьи кони. Перед высокой, сухой англичанкой Бориса они кажутся медведями. Вблизи свирепствует артиллерия, но нас гипнотизирует далекий Петроград. На Лермонтовском проспекте садик; сквозь него сереет приземистый фасад славного Николаевского кавалерийского училища... Вереницей проходят подтянутые, строгие начальники, звякает шпорами шикарный эскадрон, лихая сотня казаков мчится с бешеной джигитовкой, аа которой ярко выделяются всеобщие любимцы, скромные юнкера, близнецы Дереглазовы. Чтобы не смущать, искоса поглядываем друг на друга. За время от производства он раздался в плечах, окреп, возмужал, однако. вполне сохранил стиль образцового наездника. Между нами год, но я смотрю на Бориса снизу вверх, будто мы в стенах школы.

Ставка старшего врача за деревней. Над ней развевается в воздухе священное знамя — большой красный крест на белом поле. Под дубом башенкой торчит серая шапка, вырисовывается седенькая бородка клинышком и напрашивается на комплимент — под стать пригнанная солдатская шинель.

Видно, как по сахарной глади в сторону Тлумача уплывает ковчег. Это наша лазаретная линейка увозить раненых; над нею помахивает санитарный флажок. Кажется, будто он отгоняет стайку докучливых мошек.

Дай! Дай! Дай! — прерывает наблюдение такой отчаянный крик, что все дрожит. Бедуин горячится, нервно прядет ушами.

„Перебит центр речи, но одно это слово“, — сокрушенно произносит доктор. Поздоровавшись, Алексей Васильевич тотчас исчезает в халупе. На ходу он сбрасывает верхнее платье. Под деревом на сене прикрыт буркой убитый. Этого воина с византийским великопостным лицом мой вестовой тоже не знает: сраженный только на днях прибыл с пополнением. Не всякому суждено хотя бы раз вспомнить боевое крещение.

Будто в калейдоскопе мелькают в маленьком окошечке инструменты, лица, марля. И снова потрясающее: „Дай! Дай! Дай!“ В комнатушке весь персонал в белом, отчего она кажется еще невзрачней. На чистой бязевой простыне тонет в свежей соломе богатырь. Голова и могучее тело красавца-урядника исполосованы бинтами. Около застыл на корточках классный фельдшер. За пульсом станичника он следит с таким выражением, что боишься шевельнуться. Игла докторского шприца осторожно вонзается повыше локтя, но, судя по лицам окружающих, смерти ничем не отогнать.

Вблизи ветеринарный пункт под охраной того же стяга. Разверзнись сбоку земля — никто не оглянется. Все по уши заняты четвероногими пациентами. Тут режут, промывают, заливают, присыпают, перевязывают. Но в кипучем таборе не трудно отыскать центральную фигуру. В глаза палят ослепительно лакированные сапоги на вертящихся длинных ногах. Потом над окровавленной холкой выныривает головка величиною с резиновую грушу. Манипуляциями этого оружия врач задерживает мои зрачки. Но присутствие Михаила Павловича гораздо раньше установлено слухом. От его голоса начинает сосать под ложечкой за добрый квартал. Заливаясь хохотом, Малогриценко качается на седле, как болванчик. Понизовский чертовски окает. Несчастной буквой о он оглушает, как турецким барабаном. Печати Вятского земства поляку не вытравить до гробовой доски.

К моему возвращению полку приказано вернуться в деревню.

Видно, как сворачиваются Сунженцы. Сотня за сотней они исчезают за горизонтом. Отход Гребенцов приводит в бешенство немецкие батареи. О том, что творится впереди, можно судить по туче, клубящейся над балкой. Но этого горнила нам не миновать.

Под громы батарей спускаемся в пекло. Как в грозу люди и лошади инстинктивно жмутся друг к другу. Треск, гул и грохот заглушают команды. Внизу сплошь действующие вулканы. Сейчас снаряды начнут бороздить густую кишащую кашу, замешанную в глубоком снегу.

Командующий выносится из хаоса. За ним мелькает полевой штаб. Душную атмосферу простреливает сигнал. Все замирают еще до знака начальника. Медленно, с трудом поворачиваются загрузнувшие по брюхо лошади. Хлопая плетьми, отчаянно карабкаясь, полк еле выбирается из ада.

Вдоль фронта рысят офицеры и урядники. Они энергично выпрямляют изломанную линию. Командир 1-й сотни есаул Валаев выглядит мусульманином, съездившим в священную Мекку. Его голова повита белой чалмой. Об этом украшении постарался осколок. Но как возбужденно горят черненькие глазки этого потомка Кавказских гор.

Под дружное фырканье коней и завывание снарядов полоса между противниками начинает заметно сужаться. Несколько пакетов один за другим пролетают деревню. Но их так мало, что невольно завидуешь. Однако почему-то оглядываешься на редкие далекие разрывы. То слишком впереди, то непосредственно за хвостами — непрерывные души горячей картечи.

Впрочем, к их стремительному шуму люди и животные привыкли настолько, что колебаний нигде не заметно. Так бы хотелось идти без конца. Но внезапно страничка переворачивается: открыли огонь всполошившиеся пулеметы. Лава мгновенно выкручивается и рысью уходит за пределы густо пересекающихся свинцовых струй.

На глаз и ухо их 27. А впереди уже колышется сплошная высокая завеса, озаряемая блесками. Солнце кажется закопченным металлическим кружком, спускаемым сверху на невидимой ниточке.

— Труба! — бросает гарнисту Шаликов. Приходится снова проецироваться на ватном экране!

— Господин войсковой старшина, разрешите вызвать охотников.

— Для чего? — изумляется Шаликов. Движением повода голову и шею Курмана он превращает в вопросительный знак.

— Мы привлечем огонь на себя, а полк выскользнет.

— Передать командирам — по двадцати охотников, вперед! — звенит приказание. Брызгами разлетаются ординарцы.

(Окончание). „Выедут сами или придётся назначать?“ просверливает мозги единственная мысль. Сердце перестаёт биться. Оно принимается за работу, когда перед сотнями со всех сторон выскакивают всадники. В руках одних сверкает холодное оружие, другие щёлкают затворами винтовок. Вместо слов — кивок командующего. Взметнулись крылья моего башлыка. Иван Филиппович далеко позади! Бедуин прыжками одолевает расстояние. Вороной вестового норовит не отставать. Лёгкие добросовестного степняка работают не хуже кузнечных мехов. Он напрягает все мускулы, чтобы проворнее выдергивать ноги из рыхлой массы. Конь Емельяна не нуждается в плети. Стиснув шенкелями жеребца, командую шашкой. Мои мысли казаки хватают на лету. За исполнение готов расцеловать всех подряд. Так размыкаются и держат равнение только на военном плацу. С места снимаемся рысью. При данных условиях это максимальный аллюр. Артиллерия на нас обрушивается всей массой. Сотрясая воздух и землю, дружно рявкают мортиры. Глаза запорашивает мелкая, холодная пыль. Порою в ней исчезает сразу несколько всадников. Потом выплывшие рыжие папахи подбадривают притаившееся сердце. От ружейного и пулемётного треска становится так жарко, словно эпизод разыгрывается в Сахаре. С этакой дистанции напряжённейший огонь всех родов оружия! Несомненно, мы обвели немцев вокруг пальца. Жидкую цепочку они приняли за первый эшелон для атаки на позицию. Сегодня как будто бенефис Бедуина. Он непрерывно показывает цирковые номера: поднимается в дыбы, ходит на задних ногах, берёт невидимые высокие барьеры. Кое-где виднеются бреши. Возле выбитых из сёдел казаков копошатся подскочившие, торопливо затыкают за пояса перчатки, срывают с ножен индивидуальные пакеты. Ветерок с трудом отворачивает полы их шуб. Вдруг непосредственно передо мной, схватившись за грудь, резко откинулся на заднюю луку пробитый шрапнельной пулей. Маленькими рожками мелькнули его пшеничные пышные усы... В этот миг мой жеребец взвивается свечой и, потеряв равновесие, со всего размаха опрокидывается на спину. Он вскакивает, как шалый. Очнувшись, Бедуин поворачивает красивую голову. «Ты разве не выкатился?» спрашивают чудные чёрные глаза. «Прелесть моя!» вырывается из глубины души. Ласково похлопываю упругую изогнутую шею. Затем, пошевеливая губами, он берёт кусочек сахару. Почти под нами зияет солидная дыра.

Разорвись эта граната... Отряхиваю снег, в то время, как взгляд рыщет по всему полю... Слава Богу, полка не видно. Почему под стогом вертится конный? Он держит в поводу сбитого, как сталь, вороного. Неужели другой убит? Или оба струсили? Ведь это Абрек Петра Петровича! Он должен быть с сотней...» носятся в голове обрывки... Но глаза обгоняют мысли... На вершине, между воткнутыми прутьями, стоит есаул Валаев. Чёрными треугольниками полощатся полы его черкески. Приставив прародительский рупор, он громко кричит. Догадываюсь: «Ничего не слышу!», повернувшись между лук штопором, сигнализирую на ходу шашкой. Теперь, судя по рукам, Пётр Петрович разразился аплодисментами. Через несколько минут хочется вопить ура: сотни вынырнули из балки. Они густо вливаются в деревушку. Наконец-то мы свободны! Туго завернув в бурки, убитых увозим на шеях коней. Стиснув зубы, покачиваются в сёдлах, поддерживаемые с боков, раненые. Противник посылает вдогонку безнадёжные выстрелы. На краю селения толпятся сани. Около крошечных мохнатых лошадок торчат худосочные русины. Судя по запаху и весьма неопределённому цвету, их короткие шубки служат, по крайней мере, со времён князей Галицких. От узких самотканных штанов ноги крестьян кажутся рекламными папиросами. Не помню, что направило меня именно к дальним розвальням здесь. Из-под бурки высунулись самые замечательные в полку чевяки. Неужели он? Со страхом, медленно отворачиваю чёрный саван. Не хочется верить... Астахов... На характерном продолговатом лице ни единой царапинки! Орлиный нос стал до жалости тонок. Александр Гаврилович будто крепко заснул. Сквозь табачные усы бледнеют на веки сжатые губы. Из-под шапки белеет кругом тугая каемка бинта. Рядом с ним, — страшно поверить — смотрит широко раскрытыми удивленными глазами Борис Дереглазов... Перебегаю на другую сторону, поближе. «В затылке хорунжаго горсть картечи. Одна случайная граната на всех. На тех возках четыре казака», подсказывает сзади санитар; «уцелел один вахмистр».

Потрясённый только что увиденным, я перекрестился и побрёл за вестовым.

Мир вашему праху.

Не найдешь - застрелись!

(Из воспоминаний казачьего офицера).

Во время отступления из Карпат пропало три полка терцев и три полка моей 71 пехотной дивизии с бригадой артиллерии (32 ор.). Возможно, они окружены и отбиваются, однако не исключено и худшее. Командующий 9-й армией ген. от инф. Лечицкий строжайше приказал найти их во что бы то ни стало. Наш выбор пал на Вас. Завтра с рассветом отправляйтесь на поиски. Направление: Слоб. Раранча—Галич. Сколько приблизительно?“ повернулся ген.-лейт. Лаврентьев к своему нач. штаба.

„Около двухсот километров“, ответил ген. шт. капитан Муссенко, мысленно измеряя расстояние между названными пунктами.

„У Вас?“ глянул он на мою планшетку.

— Десятиверстка, г-н капитан.

„К сожалению, помочь бессилен. Так точно, с крупным масштабом запас большой, но эта двуколка с теми частями“, ответил кап. Мусеенко на внезапный вопрос генерала.

Теперь нач-к Бауковинского отряда глянул на своего Бульбы. Он спокойно вытянул из кабуры и также молча положил на стол маузер. Появление этого почтенного объекта пригвоздило внимание всех. Но Димитрий Михайлович не торопился. Его правая рука медленно прошлась сверху вниз по револьверному шнуру, потом глаза погуляли по десятиверстной карте, скользнули по членам военного совещания... Наконец, сосредоточив взгляд на мне, полковник Сехин стал смирно. Я замер. „Честь Гребенцов в твоих руках. Не найдешь застрелись! Тебе дается carte blanche: организуй разведку по своему усмотрению. Из шести сотен выбирай отважнейших казаков на самых быстроходных конях, и на заре с Богом. Сейчас возвращайся в Раранчу прямо в офицерское собрание“... Коротко и ясно, как боевой патрон.

— Господин полковник, Ваше приказание будет исполнено в точности“.

Троекратное рукопожатие, поворот на лево кругом. От солдат вся Новоселица казалась защитного цвета... Скоро нас догнала коляска. На приветствие к-ра Малогриценко гаркнул так, что быстрей замелькали спицы экипажа. Полковник Сехин ответил мне с особенным вниманием, подчеркнувшим важность моей миссии... Над черным кузовом рыжими облачками уплывали папахи кучера и ординарца. Долго еще улавливал слух, как нарядные, золотистые англо-арабы будто молоточками по наковальне выстукивали рысь. Морозец незаметно пробрался в перчатки. После обеда, когда прислуживающие в собрании казаки, убрав со стола, подали чай и удалились, к-р несколькими штрихами нарисовал неприглядное положение Буковинского отряда. Было над чем задуматься! Но время не ждало. Все загорелись. Подбор людей, осмотр конского состава, проверка ковки, вьюков, довольствие, авансы... Вопросы вставали один за другим. В каждое ядро, естественно, был вкраплен кузнец. В центральное, кроме того, — фельдшер. Вечером ко мне явились урядники. Погрузившись в карту, мы тщательно изучали намеченные много дорог. Конечно, от нас не ускользнула и взаимная связь на случай встречи со своими и при неблагоприятных условиях. Я категорически приказал ночевать у первых от въезда священников или их ближайших соседей. Наконец, каждый начальник разъезда и его заместитель получили маршрутные карточки с наказом хранить в гозыре, при опасности — проглотить.

2 го февраля 1915 года 48 всадников под покровом темноты выехали из слоб. Раранча. Сторожевое охранение отряда с сев.-зап. занимал Текинский дивизион, впоследствии стяжавший громкую славу. В заставе, за каменным домом меднолицые всадники варили в котелках чай. Затянутые в халаты, они казались стройней и гибче современных премированных модниц. Их легкие серые жеребцы поеживались от непривычного холода. Здесь же находился командир этой колоритной части полк. Дроздовский. Указав расположение полевых постов, он протянул мне на прощание левую руку, единственную оставшуюся в его распоряжении после одного из боев. Правая висела точно запасная плеть. Казаки осмотрели седловку, подтянули подпруги. Рассветало. Бодрым шагом мы выступили за черту безопасности и... разъединились. Восемь человек под командой урядника 1 с. Константина Кострюченко двинулись к сев.-зап, через местечко Садачуру и далее на с. з., а другая такая же группа во главе ур. 6 с. Кузнецовым взяла вправо, чтобы идти сев.-восточнее вверх понад Днестром. Сводный взвод 5 сотни под моим начальством шел в центре, имея направление: слобода Раранче, Заставна, Городенка, Галич. Урядничьи разъезды должны были двигаться параллельно офицерскому. Интервалы колебались от 5 до 7 километров. Холодный встречный ветер пудрил мелким снегом. Впереди веером колыхались дозорные. Головным, конечно, Холошевский. Этой привилегии на первую пулю за всю войну он не уступил никому. Пассивное бабье лицо, раздражающая мешковатость. Как рискованно судить по наружности!

Холмистая местность сплошь и рядом наглухо замаскированная лесами. Соблазнительная обстановка для засады. Пришлось отказаться от уставного трафарета. Вперед прорысил урядник Тушканов с пятью казаками.

„Присоедини дозорных. Дистанция не больше версты, связь от меня. — Слушаюсь! И тотчас взводный Семен Егоркин высылает цепочку. Стрелой выносится бесстрашный Евтей Вилков... Следом покачивается словно вылитый из чугуна силач Александр Пототня. Чувствуется, что этот маленький богатырь знает себе цену. Под ним как будто конь Ильи Муромца с знаменитой картины Васнецова. Чередование шага с рысью непрерывно вносить оживление. Уютно потикивая, Мозеровский хронометр (браслет) отсчитал час. „Слезай!“ Воздух оглашается яростным скрипом. Словно снег негодует на твердую казачью поступь. Пятнадцать минут пешком. Все тело горит, как в костре. Тщательный осмотр седловки. „Садись!“ и снова переменный алюр, спешивания, необходимые остановки. Кое кто замаривает червячка салом. В полдень привал на маленьком фольварке. Нас сторожат два наблюдателя с биноклями. Один примостился за трубой на крыше господского дома, второй зорко смотрит из слухового окна конюшни. Лошади дружно обмолачивают овсяные снопы. У нас тоже изысканное меню: аппетитный ржаной хлеб, холодное мясо из сум и чай в котелках. Казаки раздобыли на кухне громадную кастрюлю вареной горячей картошки. Затем появляется колченогий управляющий. У него лукошко с несколькими десятками яиц вкрутую. За деньги - фейерверк благодарности, и пристальный взгляд нам вслед. Теперь наш путь освещает внук кавказского солдата ур. Максим Пашин. Ему не повезло. Погода стала резко ухудшаться. Ветер гонит тучи целыми табунами. К вечеру настиг густой снег. В одну минуту разъезд нарядился в бурки. Это придало ему вид величавой строгости. Тьма приближалась с такой быстротой точно летела на крыльях. Получив по цепочке приказание, Пашин остановился и влился в ядро. Мы идем почти на хвосте его дозорных. Вот и порог первого ночлега.

Вдруг справа, оттуда, где слонами чернели скирды соломы, выскочило на дорогу несколько овец. За ними трусил рысцой долговязый русин. Озираясь по сторонам, он норовил проскользнуть у нас под носом.

— Стой! Это Заставна?

— Заставна! Заставна! — бормотал крестьянин, робко переминаясь в опанках. Что-то жуткое, затравленное ужалило жалостью сердце.

— Войска здесь есть?

— О, богато, богато!...

— Русские?

— Русские! Русские!

— Кто русские — казаки?

— Казаки! Казаки! — закивал островерхой шапкой и нырнул в темноту.

Русин - то русин, однако, неуверенный голос, шныряющие по-цыгански глаза и, наконец, внезапное исчезновение...

В результате минутных размышлений усилил дозор. Он, как полагается, с оружием в руках. В крайних избах зловещая тьма. Скорей отзовутся из могилы! С собаками как будто здесь расправились по-турецки. Впечатление белой саранчи. Это площадь... Она беспечно кишела народом. Мелькающие женские силуэты вносили что-то праздничное. Кто? Свои? Немцы? Тщетно продирая глаза сквозь мрак, снег и ветер, мы спокойно въехали в необозримую толпу. Это были немецкие солдаты.

— Шашки вон! — грянула моя команда.

Взметнулись острые жала. Все шарахнулось в стороны. В секунду человеческое море высохло до дна.

— Halt! Halt! — орали где-то с надрывом, увлекаемые лавиной... Потом защелкали выстрелы..., но мы уже далеко...

„Костюченко попался, надо выручать Кузнецова“!

Подхлестываемый этой мыслью, взвод мчался к Днестру. Справа мелькнула опушка с. Тутры, еще минут через двадцать обрисовались Дорошоуцы. В крайней халупе мерцал огонек. Егоркин спрыгнул. Согнувшись, он заглянул в окно.

— Есть кто?

— Так точно, молится Богу“.

Он осторожно постучал. Мгновенно свет погас.

„Выйди сюда, не бойся, свои, русские“, — уговаривал взводный.

Наконец дверь скрипнула. В белой шубе подошел хозяин. Низенький плетень приходился ему по пояс.

— Слава Иисусу!

— Слава Иисусу!

— Немцы есть?

— Нету, были да вернулись в Тутры.

— В Тутры? Веселенькое дело! А русские?

— Прошли перед вечером.

— Кто, казаки?

— Казаки...

— Много?

— Ни, девять...

— Куда поехали?

— Через село, к Днестру.

— Где живет священник?

— По улице, около церкви.

— Переправа имеется? — справляюсь на всякий случай.

— Есть паром, прямо на него выйдете.

— Спасибо дед. Слава Иисусу!

— Слава Иисусу! ... Ребята, метель выручает, — поворачиваю голову к первому отделению.

«Так точно, загнала немцев в хаты. На одну порцию пуль меньше», — раздаются бодрые голоса.

Халупа за халупой, когда же конец?! Всюду подозрительная тишина. Вдруг впереди вспыхнул куриный переполох. Примета убедительная. Во двор священника урядничий разъезд уже расположился на ночлеге. Под сараем напротив лошадей лежали вьюки. Три курицы рвались из рук казаков. Сам начальник отдавая честь, левым локтем прижимал строптивого петуха.

Отчаянно вырываясь, кочет стучал шпорами по кинжалу.

— Где охранение?

„Виноват, В. б., не выставил. Кур батюшка подарил.“

„На свадьбу приехали? По возвращении в полк двое суток ареста. По коням...“

Освобожденные пернатые бросились в курятник. В столовой библейской четы кипел столетний самовар. Матушка в медной чашке варила яйца.

От денег за сено батюшка наотрез отказался.

— Вы сражаетесь за славянское дело. Слепиц то я подарил, зарежьте, в дороге сварите... Спасибо, не к лицу.

Взаимные благодарности, напутствия, пожелания скорей догнать свой полк.

Мысль о Костюченке, возможность погони принудили изменить маршрут. Указания священника пополнили данные карты. Метель быстро увеличивалась. Ветер выл, как тысячи псов. Скоро проселочная дорога утонула под снегом. Стояла отчаянная тьма. Электрический фонарь, как полагается в критические минуты, отказался светить. Спешившись, несколько казаков стали кружком, устроив из бурок подобие кибитки. Пламя свечи долго, но тщетно трепетало над скаредной десятиверсткой. Ни одного ориентировочного пункта! Пришлось задуматься о ночлеге на месте.

„Ваше благородие, слышите, мужик накладает сено“, — шепчет кто-то сзади.

Все притихли. В самом деле как будто легкое поскрипыванье. В этот миг каждому померещился ниспосланный свыше русин, орудующий вилами над санями. Разъезд тронулся. Однако звук скоро отклонился в сторону. Пришлось изменить направление. Это повторилось раз, другой, третий. Так постепенно мы незаметно описали окружность солидного радиуса. На каменном кресте тихо каркал ворон. Подпустив разведчиков почти вплотную, он снялся и канул, как будто полетел сообщить кому-то о казачьем разъезде. Стрелка компаса подкрепила мое предположение, поддержанное несколькими голосами. Только далеко за полночь посчастливилось остановиться. Это была старая полузаброшенная овчарня, вполне достаточная для размещения под кровлей даже полусотни. Сбоку в лачуге коптил сальник. Там за грязным сосновым столом существо отдаленно напоминающее человека хлебало кислое молоко из объемистой крынки. Появление казаков видимо произвело на него потрясающее впечатление: стрельнув свиными глазками, он проворней заработал ложкой. Несомненно этот экземпляр привел бы в дикий восторг Дарвина. Между тем охранение выставлено, кони развьючены (стремя на луках), направление на случай тревоги установлено, косматый обитатель взят под бдительный надзор. Все служили и отдыхали строго по очереди. Время как будто взвешивалось на аптекарских весах. Через два часа все оживилось: люди таскали брезентовыми ведрами воду, доставали саквы с овсом, Лошади, напившись, тянулись к торбам с тихим, кротким ржанием. В эту ночь мне почему то врезался в память стройный, застенчивый Голик чуть ли, ни средний из двенадцати сыновей бывшего несколько сроков атамана ст. Старогладковской казака с умным лицом Сократа. То он исчезал на посты с дежурным урядником, то весь завьюженный вваливался с беремою сена, то молчаливо стоял, о чем то глубоко задумавшись. Видно его беспокоила какая-то внутренняя тревога, еще неясная, но вполне ощущаемая. Не предчувствовал ли он за тысячи верст близкой смерти своего любимого брата Сергея?

Ранним утром кипела уборка. Спины коней по очереди растерли жгутами. Каково же было мое изумление, когда в центре рассевшихся позавтракать из хаты появился дымящийся котел. От тончайшего аромата куриного супа затрепетали ноздри.

„Всякое даяние благо, ваше благородие“, — лукаво ухмыльнулся взводный.

Разделав на мешке четыре жертвы, по числу едоков, он преподнес мне ногу поповского петуха. Малогриценко набрал котелок чудесной жидкости и поставил передо мною... Вдвоем мы артистически осушили медный котелок, остальные тоже показали себя первоклассными виртуозами.

Яркий солнечный день сулил таинственные надежды. Один за другим бодро преодолеваем снежные завалы... Черными пятнами всюду мелькают грачи, галки, сороки. Неужели и у них мобилизация? 1. Полдневный привал под скирдою... Разворачиваю скатертью карту.

„Заглянем, ребята, в Залещики, а ночевать...“, — но мысль неожиданно обрывает орудийный выстрел.

Он прокатился впереди далеко, далеко, точно на северном полюсе... и вновь все замерло... Все насторожились. Неужели случайный? Читаю кругом на лицах. Но это оказался застрельщик. Скоро началась артиллерийская дуэль. Все восприняли ее, как первую весть о русских войсках и перекрестились. Мгновенно аппетит исчез. Не сиделось в седлах. Кони рвались вперед. С ростом гула кривая нашего настроения быстро шла вверх. Достигнув предельного напряжения, канонада постепенно затихла. Скоро лес хлынул в сторону. Бесконечная снежная даль поглотила наше внимание. Величественная опушка укрывала взвод лучше всяких искусственных сооружений. Однако, тщетно пытался глаз проникнуть за линию горизонта. Поле зрения раздвинули бинокли. Далеко впереди, с запада на восток, почти перпендикулярно нашему направлению, двигалась длинная черная лента... Несомненно, это были войска. Но чьи? Постепенно, один за другим, все убедились в наличии конницы: на белом фоне мелькали тысячи переплетающихся ног. Потом наиболее дальнозоркие даже различили короткие хвосты. Это открытие подсекло надежды. Сразу наступила гробовая тишина. О нашей кавалерии не могло быть и речи.

„Братцы! Бог не без милости, казак не без счастья. Назад ни в коем случае. Если суждено погибнуть - умрем доблестно. С Богом, вперед!“

(Продолжение следует).

П. Ергушов.

(Продолжение следует).