Часть 1

I.

Набат сразу всех всполошил: всю станицу Приветную поднял на ноги.

— Дон! Дон! Дон!.. — бурно врывался он в жилища, швырял оттуда людей и гнал к станичному правлению. Всюду стучали калитки, сердито топали ноги, круто скрипел снег.

— Опять какие-нибудь делегаты приехали?! — метнул с крылечка Малогориценко в шумно бегущую улицу. — А, может, абреки переправились или пожар? — мелькнуло у него в голове. Он закинул за спину винтовку, схватил вилы, ведро и нырнул в человеческий поток.

— Дуня! Дуня! Лаврушка опять прибежал. Коврик в бою раздобыл. Наши, говорит, с большаками разнесли всю Чечню! — кричала сквозь плетень вооруженная австрийским карабином бабёнка Мотька, приостановившись на бегу.

Во дворе стройная молодая баба перестала выбивать перину и заговорила что-то в ответ, размахивая руками.

— О, Господи, Владычица, некаца светопреставление зачинается... — трусила рысцой старушка в сопровождении внука и внучки.

— Беспременно чечены заграбастали табун Лукина! Пропала моя кобыла! — громко вздыхал жирафоподобный Моисей.

— Я тебе говорила, пусти в казачий! — возражала драгоценная половина.

— А вдруг его-то слизнули! — огрызнулся муж.

— Большаки хуже чеченов! А?.. Куда гнет?! — Лукин-то? Известно, старый крижим! — "Нешто куманисты не православные христиане?" — переговаривались два пожилых казака, заряжая на ходу берданы.

— Христиане! — бросил раздраженно Демьян, но слово так и запуталось в его густой широкой бороде.

— Эх! Почти целый год бегаем. Как прилетели с красными флагами, шабаш! С того дня пошла беготня! Хоть бы скорей генерал Корнилов приходил! — ворчал, поднимаясь по ступенькам правления Малогриценко. Ведро и вилы он оставил под забором.

— Станичники! — обратился атаман к стеснившимся в правлении казакам, — вы видите, кругом разгорается война. Всюду формируются сотни для охраны Терека. Нам фантазить нечего: не то, пока почухаемся, от станицы одни угольки останутся. Согласны, станичники?

— Согласны! Согласны! — загудело вокруг.

— Только наперед следует всем миром послушать Лаврушку. Каку болячку они там разбередили?

Не успел он кончить, как рыжеватый, ниже среднего роста казачок, в защитном френче, завертелся на середине. Грудь его украшала георгиевская медаль, но общее внимание привлекала огромная на носу бородавка.

— Опять, нечистый дух, прохлаждаешься! Наши мужья измаялись на службе, а ты все телушек цыганишь, лупоглазый! — обрушилась на него внушительная беременная баба.

— Гражданка станичница, прошу не тыкать делегата полкового комитета. Это вам не царизма... — огорошил он-соседку.

— Матрена, не гуди! Говори, Лавра, что ты развеял по станице? — напомнил о себе атаман.

Казачок приосанился, повел глазами по кругу.

— Мы были от полка в Степной, приехали за обещанной обществом скотиной. В это время гудят из Душнаго по телефону, будто чечены грабят город. Враз ударили в колокола, и вся станица валом двинулась на выручку. Проходим пол-дороги в Курганскую, а там солдаты кишат! «Откелева?», спрашиваем.

— «Из Душнаго», — отвечают: «Идем на выручку, Степную чечены грабят»...

— Что за притча? Они нас выручать, а мы их.

Казаки затормозились, загомонили. В этот самый час в самую котловину ввозят на повозке бочку чихиря. Глядь, а на ней товарищ с красным бантом. Снял картуз и кричит:

— «Долго нас, товарищи, грабили чечены, нехристи окаянные. Вас, говорит, казаки, при старой режиме на их не спущали... А почему? — Деньги да маслу офицеры от них подхватывали. Теперь, ребята, слобода и, значит, гайда на орду!»

А в это время уже чихирь цибаркой отмеряют, и все дуют, как быки, прямо из ведер. Только энтот кончил, на бочку, как черт из трубы, другой залетел. Вертится этак с вывертом, нос с огурец, патлы, как у барана, в глазах ровно бесы извращаются, кричит, раздирается:

— «Товарищи, мы вась ослободим! Наши товарищи, товарищи, идут с турецкава фронту. Мы всю орду, товарищи, по косточкам разнесем!»

— «Ну», гуторят казаки: «разнесем, так разнесем», а сами раздумок в голове держат. Как бы, дескать, не ожечься...

Тут, видя такую нашу навигацию, кто-то из самой гущи как заревет, будто его колесом переехало: — «Мешкать», кричит, «нечего! Надо завоевать православным Кавказ, пусть рассейские поживут да в золоте походят. Орде капут!».

Ну, и двинулись. Всех ближе от Курганской аул Чепкень-юрт; за горой растянулся. Идём тихонько. Темно, как в дуле, а солдаты все "не робь, да не робь" казакам. Дескать, наша пришла и баста.

Подошли, а там мертвым мертво. Мы как дунем залпом! Подняли на ура и пошел и пошел. Чечены с марушками да чеченятами, как из пламя, знай выхватываются и все вниз, прямо в балочку, там в лес. Пока с края постреляли, аул весь вытек…Постреляли, отомстили, значит, за нашу старую кровь, потом коврики, тазики, все такое, стало по рукам, и марш, кто куда. Я всю ночь бежал, ажнык дух перехватило, — закончил докладчик при напряженном молчании станицы.

— А про свой коврик — молчёк, нечистая сила! — рванулась Матрена.

— Команду у вас кто держал? — перебил её Демьян.

— Офицеры нас продали, потому с чеченами воевать не желают. Мы сами собой командовали. Мы, фронтовики, скоро объявим войну всему Кавказу — пусть только съедутся делегаты наши — мигом зачнем.

— Сколько вас тама воинов, что так ерепенитесь? — спросил Моисей.

— Нас не особенно, а вот, едут солдаты с Кавказского фронту, они одними броневиками растолкут горы в камешки…

— Гм… солдаты… солдаты… С энтого фронта бежат, а на этом зацепятся? Кому ты, дурак, глаза заливаешь? — наседал Моисей.

— Чего с ним балясы разводить?! Коврики, антихрист, азиатские таскает, а нам за них конями да коровами отдуваться?! — бурей поднялась Матрена.

— В полк его! В полк! В Душный! Незамай служит, а не раскатывает делегатчиком! — кричали возбужденные казаки.

— Слышь, Лавра, нынче же марш в Душный, чтоб и духом твоим здесь не того, не то продержу в крысятнике, да как всыплю по двадцатое… — и атаман поднёс к бородавке пудовый кулак.

— А теперь, господа старики, надо подумать, кого просить в командиры.

— Чего долго раскидывать? — Есаула Ивана Петровича Лукина, — выпалил Демьян, оглаживая бороду.

— Я супротив ничего не имею, только он взять из полка отпуск, с казаками, говорят, не того — по своему гнет.

— Нам таких командиров и держаться, — прозвенел под потолком Моисей.

Вдруг в середину вынырнул Лаврушка.

— Граждане станичники! Мы ни разу Лукина в комитет не выбирали, мы ему недоверию выкинули, а вы его в командиры сучите! Мы, фронтовики, ваши станичники, этого выбора не переживем!

— В полк его! В шею! В шею! — загремели со всех сторон голоса, и уже неуклюжие руки потянулись к оратору, но... его и след простыл.

— Господа старики, пошлём помощника или пойти мне самому к Ивану Петровичу? — спрашивал атаман.

— Сам иди! Сам! — раздалось в ответ.

В это время на пофыркивающем статном жеребце подъехал Лукин. Спрыгнув, он бросил повод выскочившему казаку. В середине, между скамьями и столом президиума, Лукин остановился и слегка поклонился. Темно-синяя черкеска свободно, однако чрезвычайно ловко охватывала его гибкую талию.

— Пуля, — шепнула в углу бурка.

— Даст пить, — согласился тулуп.

— Господин есаул, — опираясь на булаву, грузно поднялся атаман: — все станицы на чеку, и нашей разгадывать не приходится: не чеченцы, так большевики, или с двух сторон начнут шпарить. Казаки у всех бельмо на глазу. Так вот, Иван Петрович, по примеру соседей мы решили формировать сотню, а вас просим командиром. Просим вас, как боевого офицера, принять команду.

При этом глава станицы отстранил пернач и начал испытующе смотреть на есаула. Он, как будто, осторожно исследовал его.

— Кланяюсь, господа старики, за доверие. Долг каждого — грудью защищать родную колыбель... — ответил Лукин, глядя к двери.

Глаза его встретились с пристальным взглядом красавицы Дуни. Огоньки вспыхнули в тех и других... и мгновенно что-то шевельнулось в глубине его сердца. От этого движения по всему телу разошлась волна; за ней хлынула другая, третья... и вдруг он почувствовал, как это что-то, стихийно разрастаясь, заполняет его сердце, грудь... Всё существо его наполняется мощью, он весь преображается под разгорающимся взглядом этой молодой женщины.

— Сердечно благодарю за доверие; сотню я приму, если в основу её организации будут положены воинские уставы, а моё начальство изъявит согласие...

— Уставы мы сами напишем! — просунувшись из толпы, выкрикнул молодой белобровый подхорунжий, украшенный георгиевскими крестами.

— Чрезвычайно рад познакомиться со столь образованным станичником, — повернулся к нему Лукин.

— Я малограмотный, я за храбрость... — нырнул тот обратно.

— Видите ли, господа, руководствоваться положениями, составленными грамотеями, вроде подхорунжего Якушкина, вряд ли кто согласится...

— Чего Семка мелет... Чего будет писать? Сук, крюк, да бирюк. На козлах у командира кресты высидел! — стукая палкою о деревянный пол, кричал изнурённый лихорадкою нервный Пахом.

— На фронте, как зачал ваш брат уставы писать, так у России суставы трещат! — пронзил уши Моисей.

— Тише, станичники! — позвонил атаман в разбитый колокольчик. — Как же, Иван Петрович? На вас вся надежда. Просите, господа старики!

— Иван Петрович, просим! Просим! Просим! — загудело со всех сторон и врывалось с улицы.

— Просим нашим командиром!

— Мои условия вам известны, — прорезал шум есаул.

— Господа старики, надо сейчас выбирать депутатов к начальству, согласны? — загорелся атаман.

— Просим! Согласны!

— Кого же, станичники?

— Дядю Моисея! Стожка! Стожка, он говорок!

— Петра Ивановича да Моисея Фомича? — спрашивал атаман, выискивая глазами кандидатов.

— Да! Да, дядю Моисея! Стожка! Стожка!

— Петр Иванович и Моисей Фомич, общество просит вас ехать депутатами к начальству...

— Я, пренеизменноуважаемые, как вообче говорится, завсегда рад послужить родному общественному призванию, — поглаживая реденькую седую бородку, изъявил согласие маленький, толстый Стожок.

— Я тоже не прочь, — примкнул второй избранник.

— Еще раз благодарю за доверие. До исхода отпуска я буду ждать, а там обратно в полк. Если к этому времени придет разрешение, мы еще дополнительно потолкуем кое о чём, а пока честь имею кланяться, — кивнул головой Лукин и быстро вышел, надвигая на ходу папаху.

— Добрый вечер, кума! Как живешь? — поздоровался он с Мотькой.

— Спаси Христос, кум! Мужа в полк вытурила, сама хочу поступить в сотню, али не примешь? — оскалила зубы бабенка.

— Для тебя бабью сформируем! — улыбнулся Лукин, направляясь к дому.

— Солдат! Солдат! Черта продал! — дразня Мотьку, припрыгивали вокруг нее казачата.

— Какая ты ему кума? — спросила Мотьку Дуня.

— В хороводе плясамши, впотьмах кому-то наступила на ногу, да как ругнулась эдак с узелком, по-казачьи. Глядь, будь ты неладная! Иван Петрович стоит! — Рассмеялся: «Кума», говорит, «будешь»... А я со стыда чуть иголкой сквозь землю не прошла...

Тут, прикрикнув, Мотька припугнула плетью назойливых детишек.

— «Кум с кумою...» — подмигнула бабенка, забрасывая за спину карабин.

Вдруг порывисто она обняла Дуню, поднялась на носки и потянулась поцеловать.

— Ах ты, анчутка! — рассмеялась красавица, отталкивая подругу.

II.

Лукин застал в столовой совещание родственников. Присутствие постороннего кряжистого полковника Степана Ивановича Усова подчеркивало важность совещания. Пожав руки, он сел между мужчинами.

— Видишь, Иван, два враждебных лагеря? Австрийские окопы, — указал Усов вдоль тахты на женскую половину, — и наши, — отсёк он сидящих на стульях, — а в середине Днестр, — ткнул полковник в самовар. — Он против, мы за принятие тобою сотни. Бери смело: натяни — отпусти, натяни — отпусти. Впрочем, сам знаешь, как делается. Но помни: терские казаки между молотом и наковальней; большевики готовы нас в порошок, с горцами тоже ухо востро держи.

На днях у меня, проездом в городе Благодатный, был князь Асултан Чахчиев. "По всем аулам", — говорит, — "разъезжают агитаторы — призывают стереть казаков". А Лаврушка что поёт? Ведь это голос первоочередных полков. Одним словом, большевики травят нас друг на друга. Режьтесь, дураки, а в подходящий момент мы всех оседлаем. Сотню бери, да смотри в оба, — и, несколько откинувшись, он привычным движением ловко заправил седые усы за маленькие уши.

— А ты, мама?

— Тебя, Ваня, не переделаешь. Будь жив отец да Митя, я бы не так боялась...

— Откажись, соколик! Откажись, родимый! Еще не принял, а уже бабы языки распустили: продашь, у тебя тьма кунаков! — доставая из голландской печки жареного фазана, заголосила младшая сестра матери — тетка Настя.

— Бабы! Хотите прапора какого в командиры али Семку?! — перебил дядя Потап, засучивая рукава в черкеске.

— Ваня в бабьих советах не нуждается, сам разберется в дорогах, — крутнула в противоположную сторону тетка по отцу Степанида Ивановна: — Нам за его здоровье выпить да женить скорей. Папаша правнуков не дождался, — глянула тетка на большой портрет отца.

Красивый полковник в черной черкеске, эполетах, украшенный орденами за три военных кампании, весело глядел со стены на совещание, будто участвуя в нем лично.

Напротив него находилась фотография семьи императора Николая II. Государыня Александра Федоровна сидела в кресле, правее. В мундирах своего конвоя, стоял царь с наследником, а левее в белых платьях сидели великие княжны. Невольно разговор притих.

И вот, по гладкому полю тишины заструилась грустная мелодия самовара. Она медленно текла, наполняя комнату тоскою и, печальная, уходила в неведомую даль.

— Пресвятая Владычица, спаси и сохрани, — тяжело вздохнула тетка Настя, смахивая кончиком платка показавшиеся слезы.

— Эх! — крикнул с горечью Усов.

— Все отнято, разбито, заплевано... Одно утешение осталось — песня. Давайте чихиря выпьем да споем, — проговорил Лукин.

— Из стаканов пить, что козлов доить: одна возня... Ну-ка, сударушку чашку, — набивая трубку, пробурчал Усов.

Скоро фаянсовый ковш, наполненный душистым мускатом, от полковника двинулся по солнцу вокруг стола.

— Тетя Степа, песенку бы...

— Какую, Ваня? — подмигнула тетка на мать.

— Ну их, с весельями: двух лет нету, как брата в гробу привезли, а ты — пой, — будто издалека прозвучал голос матери, все время молчаливо глядевшей на сына.

— Что ты, Надя?! Митю мы не забываем, чтим память, а Ване пожить надо, человек он молодой. Песня душу очищает, а сердце крылИт...

— Дядя Потап, "Нету, нету в поле травушки".

Урядник откашлялся и запел высоким баритоном:

Гой, да нету, нету такой в поле травушки,

Чтобы травка без цветов цвела...

Дружно подхватили все:

Гой, да нету, нету такой в свете мАтушки,

Чтобы по сыну мать не плакала.

Ты дитя ли моё да родимое дитятко,

Не гонИся во чины, во большие чины...

Гой, да как большие чиночки, да родимое дитятко,

Большие чины со знаменами впереди идут,

Впереди идут — перву чару пьют...

Гой, да как первая чарочка, да родимое дитятко...

Хватал за сердце запевало:

Первая чара — пуля быстрая...

Расстилались остальные голоса:

Гой, да как вторая чарочка, да родимое дитятко

Втора чара шашка вострая...

Закончили они протяжно... Крупные слезы, сверкая, медленно катились по бледным, изрезанным морщинами щекам Надежды Петровны.

— Ничего, мама, ничего, успокойся, — обнимая старушку, говорил Лукин.

Дон! Дон! Дон! — вдруг застонал колокол.

— Господи Иисусе, некаца чеченцы, — перекрестилась Степанида Ивановна и глянула в окно. Вплотную к дому сплошной стеной стояла непроницаемая темнота.

Лукин мгновенно исчез в свою комнату, откуда тотчас вернулся с двумя карабинами, опоясанный патронташем.

— Брось, Иван, вероятно делегаты, — спокойно выбивая трубку, попытался сгладить рев набата Усов.

— Вы оставайтесь, а мы побежим, — проговорил Лукин, вооружая дядю, и они выскочили. Вдали, пронзая ночь, слабо мерцал керосиновый фонарь, указывавший сборный пункт.

— Думают, казаки в поле выросли! — кричал из толпы Пимен, когда они втиснулись в правление.

— Экие умники! Мы деньги будем выпускать, а вы, дураки, за них свое добро вытряхивайте! — вопил из тулупа Клим, точно его душили за горло. Около стола Лукин увидел двух незнакомых мужчин. Перешептываясь, они с тоскою проглатывали горькие казачьи пилюли.

— Позавчера одни требовали не признавать войсковую власть, нынче деньги выпускают, а завтра собираются все делить! Довольно в ступе воду толочь! — крикнул Малогриценко.

— Господа старики, прошу занять скамьи! — позволил атаман: — Предлагаю выбрать председателя...

— Командира сотни! Есаула Лукина! — раздалось со всех сторон.

— Прошу изложить сущность вашей миссии, — обратился есаул к старшему.

— Мы, граждане станичники, не виноваты за позднее появление... Поезд, видите ли, задержали ваши соседи, в полк провожались... Вино, стрельба, песни..., а нам завтра быть в Душном с отчетом.

— Ближе к делу! — крикнул Малогриценко.

— Нет, здесь необходима постепенность, — поднял тот пенсне на перебившего: — Видите ли, граждане, города в данное время переживают денежный кризис... Вследствие целого ряда причин, государственный банк не в состоянии удовлетворять нужду. Посему совет солдатских и рабочих депутатов города Душного решил, для нужд края, выпустить свои денежные знаки... Мы делегированы узнать мнение граждан станичников, то есть, будут ли казаки их принимать...

— Гм... Если каждый город начнёт выпускать, придется и нам, господа старики, заняться этим делом, — пищал Федот, продираясь из коридора:

— Господин председатель, прошу слова, — клюнул он пальцем Лукина: — А если мы свои выпустим, вы их примете?! Будете за них отпускать нам сахар, ситец, купорос?

— Э... э... э! — Этого молодого кавалера я знаю! Его в Душном из городской школы выгнали, у инспектора пальто попер. Я сторожем там служил! Помнишь, как на улице поймали?! Тогда твоя морда от кулаков посинела, а теперь ты красный!

— Вот это делегат! — раздалось из угла.

— Мы ничего, господа старики, мы только хотели узнать ваше мнение, — сконфуженно бормотал старший.

— Нечего, дедушка, таскаться, да языками шлепать! Вчера одним послали своё заключение, сегодня оно вам понадобилось, завтра ещё кто-нибудь приедет разводить антимонию... Да что нам — делать больше нечего?! Лес рубить вы за нас будете? На советы у нас времени нету, мы не облакаты! — обрушился дядя Моисей.

— Вполне понимаем, граждане! Извините за беспокойство, — озирался старик, в сопровождении рокового спутника покидая собрание.

— Нарядчик, проводи их на постоялый двор! — крикнул атаман подростку парню...

— Хоть колокол разбейте, все равно больше до утра не поднимусь! — громко заявил Пахом, прикуривая от лампы.

— Ведь, это спать приходится по-зайчиному: один глаз закрыл, другой на стороже! Господа старики, давайте установим очередь: нынче одна улица бегает, завтра другая, — предложил Моисей.

— Заведи, как раз влипнешь! У тебя пожар или абреки под носом, а ты будешь — не мой черёд!.. Спокойной ночи, старики... Утро вечера мудренее, — говорил атаман, вручая лампу малолетнему сторожу.

— Смотря, какое утро! — спускаясь по сходцам, рассуждал Демьян.

III.

Лукин долго ворочался с бока на бок: в ушах шумел станичный круг, а сердце замирало при мысли о Дуне... Многозначительно улыбаясь, она, словно, подталкивала колесо его судьбы, и Лукин не сопротивлялся... Мечтая о Дуне, он незаметно заснул...

— Тики-тики! Тики-тики! — торопились часы, висевшие над ним в бисерной туфельке.

— Кто там? Что там? Кто там? Что там? — на всю комнату спрашивали стены из столовой... Где-то затрещал сверчок, и вдруг что-то тяжелое навалилось на есаула и начало его душить. Лукин задыхался. Сердце готово было лопнуть от напряжения... И он вскочил с постели.

Со всех сторон ревел набат.

При свете свечи, Лукин быстро оделся, вооружился и выскочил на крыльцо.

— Аип! Мурза! Оглохли, черти! — кричал он, сбегая по ступенькам.

Дверь работницкой скрипнула.

— Седлай Мальчика, и к правлению. Живо! — приказал есаул.

Выскочив за калитку, он едва не стукнулся о лошадиную голову... От животных пар валил столбом. Горячее дыхание обдало его лицо.

— В чем дело, Осман? — спросил Лукин трясущегося в седле ногайца.

— Чечены табун угнали, — едва пролепетал тот...

— Когда? Откуда?

— У Мулла-Кую. Только сейчас. Я с Амидом пас... Темень — ровно под котлом. Вдруг слышим — шайка кругом рыскает, ночных табунщиков шарит. Мы круто скакать. Они стрелять... Кричат "Аркан бер! (Аркан дай!)" Амид в аул кинулся, я сюда. Что-то он закричал. Наверно, убили... Я Алла! Я Алла! — воздвигал он руки.

Аип в это время вывел горбоносого кабардинца. Лукин вскочил в седло. Ловким движением он взял от матери бурку, накинул на плечи и в сопровождении Османа порысил к станичному правлению. Под тусклым светом единственного фонаря здесь толпился народ с ружьями, вилами, ведрами...

— Казаки! Воевать с ордою боятся... Лукина выбрали командиром! А? Самого ордовского кунака! — кричала на углу Мотька, заряжая карабин.

— Сменим Лукина, тебе, Мотя, сотню вручим! — бросил мимоходом Клим.

— Сотню!.. Мы, бабы, вас вместе с чеченами в тартарары загоним...

В этот миг она опознала подъехавшего и сразу смолкла.

С общественного двора для атамана и помощника вывели оседланных лошадей. Верховые казаки в бурках, закутанные башлыками, точно великаны с опущенными забралами, молча подъезжали и выстраивались в полосу света. Вскоре кавалькада, изредка похлопывая плетьми, двинулась в степь. В пронизывающем тумане слышно было только, как щелкали шипы, да изредка пофыркивали утонувшие под бурками лошади. Вот, словно сквозь щель, глянул сероватый рассвет и в полумраке обрисовался знакомый силуэт донского жеребца.

«Неужели остался один?» — леденея, подумал Лукин.

Через несколько мгновений прояснился второй, потом третий, и казаки въехали в середину широко разлившегося табуна, по которому шныряли табунщики.

— Ильяс! — крикнул Лукин. В ответ раздался глухой шлепок, и тотчас подскакал ногаец в бурке, вооружённый австрийским карабином.

— Что угнали? Лань здесь? — справился он о своей любимице.

— Слава Богу, кажется, ничего. Аркана не было. Набат помешал... Амид ранен в ногу.

— На, перевяжешь! Деньги — матери, — говорил есаул, протягивая Ильясу индивидуальный пакет и кредитку.

Рассыпавшись, казаки в это время выискивали своих лошадей. Рассвет разогнал темноту. Из-под намокших бурок валил густой, теплый пар, успокоительно действовавший на нервы.

— Сюда! Сюда! Накрыл! — раздалось внезапно из камыша. Мгновенно щелкнуло несколько затворов, свистнули плети, и все полетели на голос. Но там, где мерещилась шайка притаившихся абреков, корчился в судорогах большой серый волк. Густая пена обильно текла из пасти на грудь и передние лапы.

— Стрихнином угощаешь, Ильяс? — спросил Малогриценко, прищуриваясь. Не успел тот кивнуть головой, как раздался выстрел. Волк вздрогнул и вытянулся.

Рассекая туман, понеслась погоня по горячим следам хищников. Мелькали камыши, сухой бурьян, кустарники. Кабардинец угадывал настроение есаула и прибавлял ходу. Казаки на ходу выхватывали винтовки.

— Из наших рук не выскользнут. Брод с перепугу проскакали, — стегнув коня, крикнул Лукин атаману.

— Накроем.

— До второго выдохнутся, — бойко ответил тот.

Но вдруг Лукин присмотрелся вперед, натянул повод и сразу нахмурился: следы резко меняли направление.

— На братьев, к хохлам полыхнули, — определил дядя Потап, указывая плетью на видневшиеся вершины дубов.

— К Миколаю вашему в гости, — решил Пахом, нахлестывая пузатую кобылицу.

— Беспременно опять подвёл Ермишка! Вечно с чеченами нюхается! — кричал за спиною Лукина Малогриценко.

В это время показались крылья ветрянки. Лукин дал шенкель, и тотчас мельница, а следом хуторок Новоявленский выскочили на пригорок.

Казаки сдержали разгоряченных лошадей и рысью пошли по единственной улице. Из-за дымящихся просторных изб справа, слева выглядывали скирды сена, соломы, а под плетнями лежали сложенные в кубические сажени дубовые дрова... Всюду стремились в небо журавли колодцев...

Еще издали Лукина поразила странная толпа, скопившаяся в центре улицы. Она производила впечатление ошеломлённой громом и молнией. Из середины высовывался бледный, с блуждающими глазами, прибежавший мужик. Его взгляд ножом пронзил сердце Лукина.

— Николай Романович, что с вами?! — воскликнул есаул.

— Вот тебе, Ваня, и увиделись... Вот ты и приехал в гости, — все еще не веря в действительность, приговаривал он, растерянно озираясь.

— Что случилось? — торопил Лукин, слезая.

— А вот, пойдем, друг, во двор, там расскажу, — беря под узды Мальчика, ответил тот и пригласил приехавших.

— Любуйтесь! — указал крестьянин на хату.

Глянули гости, да так и ахнули: вся она, точно оспою, была изъязвлена пулями. Окна были вдребезги разбиты и заткнуты мешками и шинелями.

— А вас как Господь привел? — обратился Николай, рассаживая гостей в горнице.

— Спим мы, — начал хозяин, выслушав Лукина, — только слышу, вдруг собаки бросились на гумно, потом с визгом обратно... Присмотрелся в окошко — в бурках возятся. Куча оттуда на ворот нажимает... Да они-то — скала: внутренними винтами прикручены. Перекрестился, схватил винтовку. «Бабы, на пол!» Мишка в слезы. Ему кулак. Успокоился. Выскочил в сенцы, приоткрыл дверь: около конюшни вторая ватага. Пыхтят, сопят, из сил выбиваются. На Карс напоролись, — выкуси! Господи, благослови! — и бах! Собаки сразу, как подохли. Они залпом... Я в них... И пошла баталия!.. Они норовят все залпами, залпами. Окна звенят. Пули свистят, вокруг чиркают, будто кто спички зажигает да тушит... Как Господь помиловал — досе не очухаюсь... А, ведь, ближние били шагов с двадцати, — при этом Николай потянул всех во двор удостовериться в расстоянии.

— А хуторяне что же?

— Что, Ваня, хуторяне?! Один рад бы помочь — ружьишка нету, другой с берданой под кровать забился, пусть, мол, буржуя грабят, мукомола, богатея, кулака, кровопийцу... Минут двадцать сражались... Потом полыхнули на гумно (коноводы у мельницы стояли), на коня да на свою сторону... Тут, ведь, рукой подать. Через брод, как по мосту... Ну, ну, поезжай, сам полюбуйся, — не стал он удерживать заторопившегося есаула.

Через четверть часа езды по густому, ощетинившемуся кустарнику и оголенному лесу разъезд увидел блестящую полоску, а, спустя несколько мгновений, перед ним распластался Терек. Серебристая рябь, мигая под солнцем, прикрывала узкую мель, убегающую на правый берег, куда вышел скоп следов, нырнувший с левой стороны.

Напоив лошадей, казаки отправились в станицу. Лукин вернулся к Николаю.

IV.

К приезду есаула атаман с помощником, оставшиеся составлять протокол, венчали его вином и жареным поросёнком.

Точно желтый восковой манекен, сидела на нарах хозяйка. Только глаза её тревожно бегали из стороны в сторону. Задерживаясь на прибывших, они, как будто, успокаивались, но вдруг, чем-то вспугнутые, вновь начинали тревожно метаться.

Теперь Лукин заметил под образами искусно сплетённую из ржи метёлку, султаны бессмертников, прислонившись к почерневшему лику Богородицы. Над нарами висела широкая люлька, а под ними из решета выглядывала наседка; около неё валялись сапоги, австрийские ботинки, лемех.

— А где Петр? — спросил Лукин, попрощавшись с представителями администрации.

— В Душном, в контрольной роте служит. Пишет, сбегу, тятенька: не служба — одна срамота: грабёж поездов, — отвечал хозяин, переливая над чашкой черную полуведерную бутыль чихиря.

Сноха достала из печки и поставила перед гостем жареную курицу.

— Слава Богу, Николай Романович, сами целы, а с хуторянами — совсем не важно, — начал гость, смакуя ножку.

— Эх, Ваня, все мы в лесу заблудились с этим самым новым режимом. Как приехали к нам прошлую весну на автомобиле с красными флагами: ура! ура! Дудка гудит, разанафемская! Воскресенье было. Бежим к ним, со всех дворов сыплемся, уши растопырили, дураки бородатые. Рогов только Господь не дал — сущие козлы были бы. Окружили. Разинули рты — кидай, мол, галушки! А черный, губища как лапоть, во все горло: «Товарищи, жилы из вас вымывал старый режим! Обманывали вас все, начиная с попов! Они, кричит, вас учили, что в первый день Бог создал небо и землю, во второй свет и отделил его от тьмы, потом всякую тварь и растение, и только в четвертый сотворил солнце! Да как же, товарищи, свет был без солнца-то?!». Крутим головами, бородами трясём да затылки чешем... Тут он как заревёт, заметил, видишь ли, мою ветрянку: «Это у вас, товарищи, буржуй, паук, кулак, мироед», — тыкает пальцем в мою мельницу, — теперь свобода, равенство и братство — этого больше не будет!»...

С того дня все одурели. У кого на свинью больше — буржуй, а кто бока пролежал — товарищ пролетарий; ему первое место и почёт. Тут на грех племянник подпрапорщик заявился из полка. В офицеры не произвели — бей врагов народа, белопогонников! А уж как домогался в прапорщики! И меня-то просил, чтобы я походатайствовал через твоего дядю генерала... Словом, жили, уживались, ладили, не знали, что кровь друг друга сосём. А теперь, словно взбесились! Сосед соседа, того гляди, вилами в бок! Ну, за твоего дедушку! Царствие небесное покойнику! На ноги помог встать. Что говорить, пришли мы из Малороссии в лаптях. А теперь, слава Богу, голыми руками не возьмёшь...

Старику моя хватка пришлась по сердцу; и пару коней и грошей корец: разбогатеешь — вернёшь. Так-то, друг мой. Жить бы нам, трудиться, радоваться да винцо своё попивать... Ведь, немцу всё равно была крышка! И вдруг трах с луны: свобода! равенство! братство!... А изнанка-то какая? На Кавказе все на кинжалы полезли. Раньше с винтовками пахали и теперь без неё нельзя. А? Нам-то Терек поможет постоять за русское имя. А на татарской стороне кто осел, тому каково? Ведь, земля у тех мужиков не дарственная — расставаться не легко будет. Мужичий горб трещал там, друг мой, десятки лет. Что поту русского пролито! Его собрать — с каждого человека бочка!

Мы покупали участки казачьих офицеров, а пришедшим пришлось попозже дело вести с азиатскими князьями. У нас бурьян, терны, болота, а там хоть земля поудобней, зато сквозь дерюгу иглу нельзя было проткнуть. Днем и ночью абреки рыскают! Что скота поворовали... Сеять хоть не берись — табуны диких свиней. Как завоют в темь шакалы, волки, за одним столом голоса не слышно! Испокон веков нога человеческая не ступала!

А теперь что? Друг мой, сел не сосчитаешь — целый уезд вырос! Да какой? Хоть губернию учреждай! Куда ни повернёшься, в рост человека хлеба! Колос к колосу — хоть на выставку! И что же получается? В Петербурге крикнули: отнять землю у помещиков! Здесь подхватили, да к ним. День и ночь грозят двуногие волки: чеченская голытьба: "Марш отсюда, вы на помещичьей земле сидите"... Да, может, раньше Кавказ одному царьку принадлежал — значит, теперь всех гони по шеям?! Друг мой, кто делал революцию, тот не думал про русских людей на Кавказе. К примеру, друг мой. Раньше эти дикари крали по два, по три коня, а после революции — табуны ухают... Верь моему слову: города на арбах развезут... Конечно, у кого деньги в надёжном месте, чемодан в руке, портфель под мышкой, ему всё равно: нынче тут, завтра там. А наш брат с землёй сростается, корни пускает в глубину... Оторви — и высох, стал босяком и тебя же укокошат...

Слыхал, командиром сотни тебя выбрали... Нынче избрали, завтра в глаза будут плевать... а всё-таки не отказывайся... А вот, вести-то как? Ведь, никакой дороги... Сам себе прокладывай путь. Да...

Долго на эту тему философствовал мужик. Наконец, когда он излил всю свою душу, гость поднялся.

— Мишка, гони свиней на пастьбу!.. Вишь, как солнышко взыграло! — крикнул Николай, попрощавшись с Лукиным за воротами...

V.

Глубоко задумавшись, Лукин не заметил, как Мальчик свернул с большой дороги. Когда он очнулся, на фоне черного леса белел и дымился маленький выселок — Степанов. Приближаясь, Лукин насчитал с десяток изб и поехал по улице. Хуторок этот, также выросший на офицерском участке, окреп на глазах Лукина. Виноградные сады зеленели рядом с малороссийскими баштанами. Стоило, под осень, выйти из хаты, и тут же, под окнами, можно было сорвать и душистую, как уста невесты, медовую дыню, и пятифунтовую кисть винограда, и арбуз, из которого, — чуть коснись ножом, — петухом выскакивает красное сердце! Изобилие переливалось со двора во двор...

За крайней хатой две женщины, дружно ударяя цепами, обмолачивали гречиху.

— Не глупи, Мальчик, — проговорил Лукин, оглаживая захрапевшего коня. И тотчас обнаружил причину волнения: под сараем лежал верблюд.

— Бог на помощь, тётка! Нет ли у вас продажной чечевицы? — громко обратился к ним есаул.

Женщины оглянулись, не выпуская цепов. Приставив от солнца ладонь, старшая бросила цеп и подошла к плетню.

— Вы, наверное, барин, Лукины будете? — спросила она.

— Лукин, тётя. Был у Николая Романовича да сейчас только вспомнил про вареники с чечевицей; страсть люблю!

— Есть, барин, есть. Слезайте... Цыц, Белка! — крикнула она, отворяя ворота. Пушистая овчарка, завиляв хвостом, начала тереться об ноги хозяйки.

Горница, в которую они вошли, была весела и опрятна. Под образами висели метёлки из ржи и пшеницы. Добрую треть комнатки отвоевала русская печь, на шестке которой сидели рядком свежеиспечённые хлебы.

— Я на вас глянула, и сразу вижу — Лукин. Косточка вашего рода такая. На отца в точку походите, а он моего покойного Фёдоровича, как родного брата, любил. Бывало, мимо хутора не проедет. Царствие небесное обоим, — говорила хозяйка, усаживая гостя и ставя перед ним миску горячих вареников. Открытое, красивое лицо, простота и сердечность старушки сразу покорили Лукина.

В горницу вошла высокая чернобровая баба на сносях. За нею глянули серые глазки маленькой девочки с острым носиком.

— Это, барин, наша сноха, а сынок поехал в Новоявленский, узнать о стрельбе, — при этом она подложила сметаны. — Милый барин, горе-то наше какое! Нынче ночью как стрельба споднялась, мы и не знали, куда кидаться. Феденка-то до сих пор дома лежал в тифу, а теперь должен возвращаться в Душный на службу. Милый барин, хуторочек наш махонький, а тут брод под носом... Молодайка на сносях, я стара, а девчонка ночью боится во двор выйти... Что мы будем делать? Жили, как у Христа за пазухой, а теперь все на ветер пускай, да беги... Горько нам будет без Феденки, — горькими слезами заливалась старушка.

Лукин о чём-то раздумывал.

— Хороший он у вас?

— И-и-и, барин, — заголосила она ещё громче. — Феденка мой цыпленочка не обидит. Не знает, родимый, как и ходить за нами, чем угодить...

— Как вас зовут, тётя?

— Фёдоровна, барин, Фёдоровна...

— Есть на хуторе староста?

— Как не быть — дедушка Пимен.

— Старик?! — подпрыгнул от радости Лукин. — Сколько лет? — пытливо глянул он исподлобья. Ему хотелось, чтобы это был новый Мафусаил...

— Перед войной с Апонией, говорит, до ста досчитал, а дальше не умею.

— Зовите Пимена, хозяюшка!

Не успел он сказать, как девочка малькнула из хаты. Фёдоровна испытующе посматривала на есаула. Посланная духом примчалась обратно. Вслед за нею бодрой поступью вошел высокий седой старик с расчёсанной густой бородой. Голова его была подстрижена под скобку и обильно смазана коровьим маслом.

Он трижды перекрестился на образа, потом глянул на гостя.

«Этот самый?» — спросил его взгляд.

Лукин усадил его рядом.

— Вас, дедушка, никакая война во фронт не поставит! При матушке Екатерине, чай, ещё отвоевались, а лишний мужчина в Степанове — новая соха под сарай, — громко говорил Лукин туговатому на ухо правителю. — Это я вот к чему: пиши, дед, непосредственному твоему начальству, сиречь, атаману Приветной: заболев сего числа, обязанности хуторского старосты исполнять не могу. Вместо меня хуторским сбором единогласно избран Фёдор... — замялся есаул, вопросительно глянув на хозяйку.

— Опаренко, — подсказала та.

— Согласен? — повернулся Лукин в упор.

Старик недоумевающе смотрел на молодого дипломата. — Что же молчишь, Тьмутараканский Остерман?! Или с почетом жалко расстаться? Мундир и пенсия за тобой, да еще в Государственный Совет зачислим, — улыбнулся есаул.

— Какой почёт, барин! Воробей и тот норовит «буржуй» чирикнуть... Думаю, за столько времени нам в голову не стукнуло, а вы сразу нашли изворот... Что же? Фёдор молодец, парень работящий, душелюбый, — приговаривал подталкиваемый в отставку.

— Дедушка, по рукам! — крикнул сияющий Лукин. Они обменялись рукопожатиями. — Сегодня вечером приготовь обе бумаги, и мне. Остальное я сделаю. Есть у вас грамотные?

— С этим, барин, оправимся... Сынок двухклассную кончил... Васема тоже учится, — засветились глаза старушки.

— Нет худа без добра, хотя бы крошечного, — говорил гость, поднимаясь и доставая бумажник.

— Что вы, барин! За что же деньги брать? — откинула старушка руки за спину.

— Нет, пожалуйста, возьмите. Ведь походные сумы почти полны... Мне, право, неудобно...

— Нешто, барин, обидеть нас хотите?

— А, — крякнул с досадою Лукин и сунул деньги обратно. — Не беспокойтесь, Фёдоровна, Бог даст, сынок останется, — проговорил он с коня и выехал за ворота.

Счастливый, бодрый, веселый возвращался молодой казак. Встречающиеся станичники расплывались в улыбку, еще издали громко величая его по отчеству. Так светло было на душе, словно в груди его всходило маленькое яркое солнце, только им видимое, только им одним ощущаемое... «Эх, ждала бы дома милая жена да выскочила встречать за калитку, да расцеловал бы я ее с седла», — мечтал он, въезжая в станицу.

VI.

— Ба, Коля! Какими судьбами?! — вскрикнул Лукин, спрыгивая около калитки с коня и здороваясь с широкоплечим прапорщиком. Богатырская грудь его сияла в солдатских крестах и медалях.

— Что полк? — тряс он руку сослуживца. — Эх!.. Митинги, собрания, заседания, комитеты, выборы делегатов... В конюшню тошно войти — такую грязь развели. На коней жалко смотреть! Медведи — медведями! Шерстью обросли без уборки! Некогда! Ты ему слово — он тебе десять... Взял отпуск — глотнуть свежего воздуха дома. Только в полдня с седла — в правление зовут, Ермишку выселять... — и прапорщик затрясся от хохота.

— Ничего не понимаю, — предлагая в столовой стакан вина, пожимал плечами хозяин.

— Да как же, господин есаул, вы, значит, в погоню, а около правления старики собрались. Крик, шум: Ермишка подвел чеченцев, и, конечно! Да, ведь как взялись! Как принялись считать пропажи, у всех глаза на лоб: у кого когда конь, бык, корова, телушка — все на Ермишку!.. Чуть до свиней не дошли! Глотки раздирают — сил нет слушать: «Зачем держит на овсе скакуна?! Почему все работой надорваны, а он князьком погуливает, не пашет, не сеет?!». И давай кунаков его по пальцам отщелкивать... Да ведь каких сомов выхватывают?! Мошенников из мошенников! «Телюк», кричат, «у него позавчера ночевал! Хромой Гамзат никогда не проедет мимо его избушки! Косой Сайталава ему лучше родного брата! Вор! Конокрад!»... Да как орут?! Чуть самосудом не двинулись... И семье бы конец... А вернулась погоня, да еще атаман показался, вся станица припёрла... Только в колокол: дон! — все скамейки в правлении заняты, коридор набит, в окна лезут — света не видно... «Выслать его в самую Сибирь! Повесить на осине!» — ревут дурным голосом, а толком никто не скажет, за что именно... Тут на середине и заявляется Ермишка. Все крикуны враз языки проглотили. А он-то в лакированных сапогах, черной черкеске, серебряные часы на нем и такая же цепочка с большой серебряной медалью на груди болтается. Пояс, кинжал, револьвер — всё под серебром. Черную шапку снял, в левой руке держит, а золотые галуны на голубом верху так за глаза и цепляют... Вышел, значит, он с эдаким форсом на середину и ррраз! — все рты на замок... Остановился, поклонился, отставил правую ногу и говорит: «Господа старики, вы меня выслать хотите?» — Молчок. — «За что же, господа старики, вы меня выслать хотите?» — Ни гу-гу... — «Вы говорите, что я вор... Разве поймали меня с ворованным?» — Тишина такая, что слышно, как дядя Игнатка в углу носом сопит... — «Если уж ни за что хотите, так высылайте со мной заодно и тех, кого я укажу».

— Тут Ермишка полез за пазуху, вытащил большой, вчетверо сложенный лист, весь исписанный, развернул и начал читать: «Иван Семенович Петров такого-то мая 1912-го года у Парамона Пахомова колесо украл. Свидетели: Лука Иванович Урчукин да тетка Марьятка Аксак (хромая). Вот Иван Петров, господа старики, сидит», — ткнул Ермишка в дядю Ваньку. Тот глядь-глядь по сторонам, — на грех, в переднем ряду расселся, шумел, не приведи Бог, — погладил бороду и марш из правления, как боров по камышу.

— «Фёдор Вакулович Лактионов такого-то числа и месяца... Вот, господа старики, Лактионов сидит!»... — Вакулыч бултых вниз, и давай шарить по полу, будто что уронил, потом как дернет из правления! Только прочитал: «Абросим Сухонкин» — как тот на улицу да рысью домой, через всю площадь... Видят старики — весь лист в пометках, и давай один за другим выскакивать. Ермишка всё стоит, держит перед носом лист... Подождал и говорит: «Так что, господин атаман, и их со мною заодно вышлите, да еще кого я укажу»... и вышел.

Лукин затрясся от хохота.

— Спрашиваю, — продолжал сквозь слезы Субботин: — дядю Демьяна и других стариков, — вы-то чего из правления выскочили, как ошпаренные? — «Да шут его знает, кого он записал. И не виноват, а прочтет, пришпилит на спину туза, ну, и нахлобучь шапку да ходи по станице, пока суть да дело выяснится», — отвечают старики, а сами смеются.

VII.

В дипломатических способностях дяди Мосея и Стожка у станичного круга не было ни малейшего сомнения. Действительно, в грязь лицом они не ударили. Вернувшись в кратчайший срок, послы явились к атаману, потом прихватили дорогою дядю Демьяна и направились к Лукину. Все это совершилось под покровом ночи, в обстановке абсолютной тайны.

В столовой казаки сначала чинно помолились, затем поздоровались с хозяевами, затем гуськом прошли в кабинет есаула. Стожок вытянул из-за пазухи приказ о назначении и вручил его атаману. Тот кашлянул, погладил бороду, потом передал хозяину. Молодой четкий голос хозяина в течение нескольких минут держал комнату в напряжении. «... А посему приказываю есаулу Лукину вступить в командование сотней станицы Приветной», — закончил он и вернул бумагу по принадлежности. Лица у всех повеселели.

— Еще, Иван Петрович, — заговорил Стожок, — генерал сообщил, будто Корнилов идет с Дона, чтобы, значит, поддерживались, не падали духом, помощь будет... Вас бы слушали, — при этом докладчик начал мять свою папаху, словно он хотел выжать из неё что-то в дополнение к изложенному.

— До Дона далеко, а своя беда лезет через плетень, — пропел Мосей.

— Именно? — насторожился Лукин.

— Едем мы, Иван Петрович, на станциях, по всей линии, делегаты от станиц маются, у солдатских эшелонов, что идут с Кавказского фронта — оружие выпрашивают, покупают, на чихирь выменивают... Просят солдат задержаться, от чеченцев сделать заслон, а те одно — нажигают в гармонии, кричат: «Прощай, Кавказ!» и дуют дальше. Смотришь, кому на счастье клюнуло ружьишко, или пулемет волочат... Домой торопятся, землю делить, да углублять революцию... И куда все её углубляют? Как бы насквозь не продолбили, одна дырка останется, — вздохнул тяжело Мосей. — На станции Луганной встретили мы посланцев станицы Жуткой. Вот, послухайте, как несколько дней тому поддержал их брондевик. Эшелоны он по чеченской земле конвоировал. Подошел, говорят, к Жуткой, да назад, стало, возвращался. Кинулись к нему станичники — оружие Христом-Богом просить. «Житье», — говорят, — «наше и раньше было нестерпимое, а после революции совсем на жилочке висим, того и гляди проглотят чеченцы. Станиченка, вы сами знаете, около железной дороги чуть теплилась, тут же с горы чеченский аул Чичи-юрт табуном распасся, весь, как на ладони. Одних мечетей торчит с дюжину...» Разобрала, что ли, жалость солдат, или другая болячка, только они, вдруг, как махнули из пушек по аулу. Да как припустили огонь из пулеметов! Чечены посыпали... И откуда только их нагнало?! Едут и едут, и верхом, и на арбах, и пешком с винтовками бежат, слева, справа, через горы, сверху, как муравьи, все к Чичи-юрту на помощь. А пушчонки огнём в глаза, ширь да ширь! Накопилась их туча чёрная и с трёх сторон двинулась на станицу. Смотрим, говорят делегаты, а брондевик-то полы подбирает; паровоз как запыхтит, как дёрнет, и шапочку снял. Кинулись станичники к поезду: «Что же вы, товарищи, наделали, да нас бросаете?»

— «А вы», — кричат из дырок, — «цепляйтесь на буфера, поедем в Россию углублять»... — только их и видели... Хлынула орда... Где там удержать?! Станиченка с росинку, а они прорвой так и прут... Что поделаешь?.. Побросали домашность. Семьи на подводы, а сами в цепь, да, отстреливаясь, едва, едва вывезли... Что хлеба осталось на корню, сена, зерна всякого, — страшно сказать. Разъехались они теперь по другим станицам, а кто наугад горе мыкать... Вот и навалилось горе на наш край. На этих раштантов надеяться нечего, шарлатанство, а не помощь, — закончил Мосей.

— Казаков толкают на горцев, горцев на казаков, — заговорил Лукин. — Вчера сожжён аул, сегодня уничтожена станица. Завтра мы вцепимся друг другу в горло. Атмосфера на Кавказе накаляется час от часу... Будем готовиться к встрече с опасностью. Не застигли бы врасплох, а там за себя постоим, да ещё соседей поддержим, — говорил Лукин, провожая гостей.

— Завтра же соберём круг, вручим вам сотню и делу конец, — поддержал атаман.

VIII.

На следующий день при выходе Лукина из правления урядники бросились по своим взводам. Вахмистр набрал в лёгкие воздуха, лихо бросил голову в сторону начальника и зычно скомандовал. Его голос прокатился через запруженную людьми площадь... Лукин скользнул глазами по окаменевшему фронту, выдержал паузу и поздоровался.

— Здра... жла... го-го-го — рявкнули залпом стройные шеренги.

Ещё миг, и сотня засверкала в руках есаула. «Немного закалки — отличный выйдет клинок», — думал Лукин, наблюдая за перестроениями...

Ветерок слегка пошевеливал длинными бородами вкрапленных в ряды молодёжи стариков. «В пятьдесят первом году набирал Шамиль орду...» — высоким тенором затянул безусый паренёк: «Он набрал милицию, и сказал внезапный путь...» — подхватили песенники.

— Ловко ты, Ваня! — поздоровался станичный учитель. — На минуточку ко мне — жена ждёт, — пригласил он есаула.

— Самому удивительно, до того хорошо! Смотри, как шагают! Сколько лихости! Бодрости... — говорил Лукин, шагая рядом с другом детства.

Едва педагог распахнул калиточку, как из кухоньки в белом фартуке выскочила учительша.

— Не целуйте! Не целуйте! Здоровайтесь по-станичному, — отдёрнула она руку от губ Лукина.

— Анета, накрой стол, а я чихиря натяну!

— Котлеты готовы, — бросила хозяйка, отступая в своё царство.

Мужчины направились в домик.

— Д-дя! Д-дя! — раздался оттуда детский крик. Учитель взбежал по сходцам и, быстро миновав сени, распахнул дверь. В круглой просторной комнате на нарах ползала девочка, предусмотрительно прикрепленная шнуром к вбитому в стену гвоздю.

— Уж ты, моя англичаночка! — принялся отец пестовать ребёнка.

— Иди! Иди! — бросила учительша мужу.

— Сидите, сидите, — заволновалась она на движение гостя помочь.

— Скучаете, Анна Аркадьевна, в нашей Тьмутаракани?

— Что вы, Иван Петрович?! Времени не хватает! Купаю, стираю, шью, готовлю. Вечером только в книгу уткнёшься... Крестниками обзавелась. Даже песни петь научилась... С Дуней больше... Вот поёт! Обработай — мировая певица. Да какая?! При её красоте — такой голос! Я в неё влюблена! Как она пройдёт да глянет... Откуда эта царственная манера?! Ведь простая баба... Где она была и что видела? А, вот, пойдите... С нею гораздо лучше пою — сильней и звонче...

Похвалы, расточаемые Дуне, возбуждали Лукина. Он жадно хватал каждое слово о красавице и совершенно не обратил внимания на возвращение своего приятеля с графином вина. Когда хозяйка заговорила о родителях, единственно из-за которых она хочет проехать в город Благодатный, Лукин сделал вид, что понимает и вполне сочувствует её желанию. Но повторить это он бы не смог, ибо всё, не относящееся к Дунe, скользило мимо него. Он, словно, был забронирован этим народившимся чувством.

Вопреки своей неприязни к спиртному, Лукин пил охотно и много.

— ...довольно глотать Теречную муть с головастиками, — продолжал длинную тираду хозяин.

«О чём он?» — подумал гость. «Да, да, об артезианском колодце, с бассейном среди площади», — догадался есаул, неоднократно мечтавший с педагогом снабдить станицу хорошей питьевой водой.

«Где бы её встретить?» — рассуждал он, слушая хлебосольных супругов.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! — после троекратного стука раздалось в сенях.

— Аминь! — громко отозвалась учительница.

Лукин вздрогнул. Смутное предчувствие заставило его насторожиться. Дверь отворилась, и, прищуриваясь от яркого света лампы, вошёл вахмистр.

«Нам каждый гость даётся Богом, какой бы ни был он среды...» — запел учитель, протягивая Терцову стакан.

«Хотя б и в рубище убогом... Алла верды, Алла верды...» — поддержал Лукин.

Казак духом выпил за здоровье хозяйки.

— У меня все должностные, господин есаул, ждут вас и Дмитрия Фроловича с супругой, — вытянувшись в струнку, пригласил Терцов.

— Дуня у вас? — спросила учительша. У Лукина застучало в висках.

— Вместе с мужем, — ответил тот. Морщинка недовольства мелькнула на лбу есаула.

— Знать бы, бабушку позвала бы с Таней побыть, а теперь поздно... Вы-то идите, — обратилась она к мужчинам.

— Ну, с Богом! — поднялся хозяин.

Тёмная осенняя ночь встретила их за порогом.

В лесу, нарушая таинственность тишины, завыл волк. Тотчас, как по сигналу, с противоположной стороны заплакал шакал, второй, третий... И вот десятки плакальщиков окружили станицу.

— Пора бы гаять... Чего атаман замешкался... Не собирает охотников, — подавал голос впереди идущий Терцов.

— Вчера опять кобылицу ранили, — отозвался Лукин.

Под ногами у них поминутно сопели промёрзшие кочки.

— Нельзя ногой коснуться. Какая сердитая! — проговорил учитель. — Песни-то у вас, будто на свадьбе, — гудел он в потёмках...

— Покорно прошу, — забежав вперёд, распахнул вахмистр калитку.

Едва они шагнули в переполненную людьми комнату, как мгновенно заиграла гармония. Пировавшие дружно ударили в ладоши.

Скинув калошки, Лукин выскочил на середину, намереваясь пригласить хозяйку.

— Иди, Дуня, — шепнула Терцова, вместо себя подталкивая соседку.

Дуня сбросила с себя большую пушистую шаль. Все сразу впились в её стройный волнующий стан.

«Видишь, я какая!» — сказали Лукину большие чёрные глаза красавицы. Затем, подняв руки, она улыбнулась своему кавалеру и легко поплыла по кругу. Лукин сразу переродился. То быстрые, то плавные движения его стали изумительно изящны.

— Харц! Харц! Тох! Тох! — кричали бившие в ладоши.

Взмахнув руками, Лукин стал на носки, мгновенно вонзившись взором в приближающуюся красавицу.

— Поцелуй его! — гаркнул учитель, но в этот миг Дуня описала полукруг и начала плавно удаляться в противоположную сторону. Лукин ринулся за ней, как кречет.

— Ходу! Ходу!..

После Лукина выскочил на середину педагог.

— Тири-да! А-та-а-та! Ти-ри-да! — пищала гармошка.

— Даду! Ладу!.. — оглушал взводный урядник Урчукин.

Наконец, обойдя всех, пляска кончилась. Тотчас среди комнаты появился стол, заставленный яствами. Жареное мясо, свинина, янтарный сазан на сковороде, пироги с мясом, капустой, курятиной, калиной стояли в больших круглых блюдах.

— За здоровье нашего командира! Ура! — провозгласил Терцов.

— Ура! Ура! Ура! — подхватили гости.

Зазвенели стаканы, рекой полилось вино...

Сидя рядом с Дуней, Лукин хмелел от прикосновения к её знойному телу. Горячее дыхание, улыбка красавицы, интимная близость с нею будили бурю, дремавшую в Лукине. В нём словно просыпался буйный богатырь. Было сладостно, жутко, хотелось продлить это пробуждение...

— Васёмку-то за Фильку Малафеича просватали! — кому-то кричала через стол писарша.

— Наша сотня, да соседних станиц, да мы их в бараний рог! — громко говорил рябой Урчукин.

— Вижу, корова год яловая, другой; ну, её, думаю; продал Петру, — донёсся до Лукина голос дяди Потапа, сотенного артельщика.

— Иван Петрович, Гано подмачивает чихирём дядю Никашку да ещё кое-кого из выборных, хочет на лето заарендовать Атаманскую долину, — неожиданно заговорил сзади Лукина писарь.

— Как Атаманскую?! А скот аульный куда? Вот подлец! — очнулся есаул.

— «Ешаула», хвалится, «жа пояшь жаткну, ежель на торги жаявится»...

— Посмотрим... Наскочит коса на камень... Завтра же нагоню на куст... То-то он лисой Патрикеевной по станице!

— Нет, не наскочит, — лукаво подмигнула Дуня.

— А если да? — при этом Лукин крепко стиснул её руку.

Дуня ответила на пожатие. Плечи их, слегка соприкоснувшись, обожгли друг друга. Хмель ударил в голову Лукина. Яркий румянец залил щеки Дуни. Увлекаемые страстью, они, незаметно для посторонних глаз, сели тесней... Песни, взгляды, слова — всё приобретало для них необычное значение...

Далеко за полночь вернулся Лукин домой... Мечтая о Дуне, он лёг спать с твёрдым решением завтра же одёрнуть зарвавшегося арендатора...

IX.

— Куда ты, Ваня, в праздник-то? — бросила мимоходом мать, несшая со скотного двора ведро парного молока.

— К Гапо с визитом, потом навещу раненого, а к обеду вернусь, — ответил Лукин, любуясь Мюридом. На красивой, отточенной головке жеребца, будто парные часовые, в струнку вытянулись острые ушки. Лукин ловко повернул скакуна, схватился за луку и легким прыжком сел в седло.

Долго пришлось ехать виноградными садами. Прикрытые от холодов землей, они напоминали необозримое кладбище, разбитое оградами на неровные фамильные участки.

Наконец, дорога извилисто поползла в песчаную степь, по которой всюду серели бугры; огромные, рыхлые, они напоминали мирно пасшихся допотопных животных. Среди них бродили пушистые овцы, с места на место озабоченно перебегали козы, зазывающе мычали коровы. Вдали, из необозримого камыша, неслось радостное ржание — привет солнцу! Повеявший ветерок принес запах степного дыма, а через несколько минут впереди всадника зажелтели зимовки арендатора.

Жеребец прибавил шагу. Предвкушая легкий завтрак, Лукин беспечно покачивался в седле. Вдруг впереди, где-то за горкой кизяка, тявкнула собачка. Ее мгновенно поддержал сиплый бас, и тотчас зашелестели камышовые строения. Колыхаясь, оттуда вылетела косматая туча собак. Учитывая опасность, Лукин собрал жеребца в клубок. Через несколько секунд под брюхом скакуна точно кипел громадный котел. Молниеносно сверкали копыта, рассыпая ловкие удары.

Мячами отскакивали псы и снова бросались на штурм. Нагнувшись, Лукин отбрасывал овчарок ударами толстой, куцей плети. Клокотавшая под ним живая масса барахталась в песке, лаяла, выла, визжала, щелкала свирепо зубами, грозя разорвать в клочки.

— Пашел треклятый шабаки! — раздался властный окрик выскочившего из коша. Свора тотчас смолкла, завиляла хвостами и послушной отарой овец повернула обратно.

— Слава Богу, наконец-то, — облегченно вздохнул Лукин: — Гапо, в другой раз стрелять буду!... Удовольствие небольшое хрустеть на зубах твоих собак!

— Ждраштвуй, Иван, штолько лета не виделша... Шлэжай, пожалуста, закусим, арака наша отведай, — говорил хозяин — коренастый, пожилой осетин, обрамленный русой бородкой. В руке у него блестела винтовка.

— За самогон спасибо — жить еще хочется, а сыру с удовольствием отведаю, — пожимая руку ответил гость.

— Для редкой гостя чихиря найдется... Щичас мальчиков разбужу — они ночью баранов пасли в Грачевой поляне, — доносился из-под сарая голос осетина, ставившего там Мюрида.

— Подпруги аслабадил, штремя на луку надел, — при этом хозяин откинул от входного отверстия войлок и пригласил войти...

Внизу, в темноте, Лукин увидел мерцающий свет. Приспособившись, он начал спускаться по земляным ступенькам. После пятой есаул очутился на дне широкой ямы, вокруг которой тянулись земляные нары, заваленные овчинами, войлоками и шубами... В середине, на массивном врытом пне чадила коптилка... Пахло смесью кож, шуб и дыма, сдобренной спиртным перегаром. Сверху, через крошечное круглое отверстие, брезжил свет.

— В дождь пятаком закрываешь? — кивнул туда Лукин.

— Пока царский руб спасает, — улыбнулся овцевод, поглядывая на дырку.

При появлении гостя нары зашевелились; из-под тулупов спрыгнули на землю два здоровенных парня. Точно две медвежьи лапы пожали руку гостя. Гапо сказал что-то по-своему. Старший достал из золы прикрытую листом железа сковороду, вынул из нее теплый чурек, затем из кадушки вынул круг овечьего сыра и нарезал ломтиками. Острый запах желтоватых пористых кусочков возбудил у всех аппетит.

— Ежели, Ваня, брезгуешь наша родной шампанской, чтобы бурдюк не шердилша, буду ему кланяться с ребятами и вино с тобой пить. Выкатывай бачонка. Маленькай, лей каберне ешаулу! — распоряжался отец.

— Ну, чокнемся сперва за Россию! — предложил хозяин. — Пей, чиплята, за нашу дорогую Матушку Россию. Не успел сказать отец, как чайные стаканы дружно опрокинулись над безднами "цыплят".

— За наш родной русский Кавказ! — разгорался хозяин. — Что, Ваня, скоро эта хмара пройдет? Когда в Москве наше солнышко выглянет? — говорил он, наливая.

Но прежде, чем Лукин открыл рот, осетин уперся локтем в колено, положил подбородок на ладонь и запел грустную заунывную песню. Сыновья с таким усердием поддержали отца, что у гостя затрепетали барабанные перепонки. Закрыв глаза, Лукин прислушался к жуткому мотиву. Ему мерещилась снежная метель, сугробы, среди которых воет на луну стая голодных волков.

Вдруг Гапо сбросил шинель, кивнул Лукину, и оба, с диким гиком, понеслись плясать лезгинку. Словно гаркнули пушки, ударили ребята в ладони. Но, вот, выскочили сыновья.

Их головы мелькали под дымовым отверстием, а внизу можно было различить лишь шерстяные белые чулки. Наконец, пляска прекратилась.

— Хорошо твоя, Ваня, танцует, только по-чеченски, — выразил сожаление осетин.

— Иван, дай мне на лету Атаманскую долину!

— Она, дорогой, принадлежит обществу, а не мне, я сам арендую участки.

— Ну, чего там, Ваня, — твое слово закон, — скажешь на сходе и готово...

— А скот аульный куда прикажешь? В болото? Или пески глотать? Круг Атаманскую долину не выпустит. Со мной об этом бесполезно разговаривать... Может быть, иное что выкроим... На масляной приезжай — потолкуем...

— Ваня, ты молодой, горячий... Гапо торговаться заявить. Цену по шерсти даст...

— Отлично, на торгах померяемся. Табун продам, а не будет по-твоему!...

— Ну, полно, Ваня, давай твоя рука... На торги не приходи — отступного получишь...

— Э, нет, — протянул Лукин: — я таким промыслом не занимаюсь... Хочешь куначить, об этом не смей заикаться...

— Ну, ну, Ваня, не сердись, — осетин похлопал его по плечу. — Не сердись, на маслену погуляем — баб целовать приеду.

— Дуню! — кольнуло Лукина в сердце... — Попробуй, если давно не битый... Так хворостинами отвозят, что кожа слезет... Они у нас очень сердитые, — отшучивался Лукин, преодолевая острую боль и закипевшую ревность. — Бабы не бабы, а блинами угостим... Да, чуть не забыл, — спохватился Лукин: — подари джигитам барана — для третьего приза сойдет.

— А ты что дал?

— Я — стрижака; атаман — бычка.

— Харошай джигитовка будет?

— В грязь лицом не ударим... Многие давно готовятся... Кони на овсе, как борзые собаки...

— Ты тоже будешь?

— Обязательно...

— Ну, пущай моя ярочка идёт...

Снег падал густыми широкими хлопьями. Младший сын подвел под уздцы Мюрида и придержал правое стремя.

— На таком жеребце только мимо тещи ездить, — прищелкивал от восторга пальцами хозяин.

— И перед строем приятно, — прибавил есаул. Вскочив в седло, он накинул на плечи бурку, потом, соблюдая старшинство, пожал всем руки.

— Саубул! — вторично поблагодарил гость.

— Якши ел, — дружно ответили осетины.

X.

Фрагмент рукописи П.Г. Ергушова под рабочим названием "Терские казаки"

В белой шапочке и тулупчике встретила масленицу станица Приветная. Из каждого жилья дым валит, трубы распирает. Только раздразнили червячков блинами — жандармы идут: шапки саженные, белые-пребелые, да сколько!? Тум-тум-тум-быды! Дзинь-динь-динь-диди! — на всю площадь заливается тулумбас и медные тарелки.

"Машет мне милой

Да правою рукой,

Рукой правою

Да черной шапкою..."

раздирая глотки, валит во двор Лукина, плющится в широченных воротах ватага казаков.

"Перейди сюда

Ты, сударушка!

Я бы перешла —

Перехода не нашла;

Переход нашла,

Да жёрдочка тонка..."

то вьется в хоре голос запевалы, то, вырвавшись, ласточкой летит за облака.

"Жёрдочка тонка,

Да речка глубока..."

Дирижирует плетью сам масленичный атаман, отмеченный с блин эполетами и в небо воткнувшейся шапкой.

"Во этой во речке

Купался бобёр,

Купался, купался

Не выкупался

Вышел он на горку..."

— Смирно! — отдавая честь, крикнул вождь.

— Здорово, жандармы! — бросил с крыльца Лукин, окруженный родными и знакомыми.

— Здравия желаем, господин есаул!

— Покорниче балдарю! — кольнул вдогонку казначей, получив от нагнувшегося хозяина кредитный билет.

— Ура! — заревел атаман, и не успел Лукин заслониться жестом, как густо зашелестели на шапках бумажные ленты и мигом стальные руки, подобно налетевшему на беспомощную лодочку шквалу, подхватили его, и он почувствовал себя таким беспомощным, маленьким, подлетающим выше акации комочком.

— Ура! Ура! Ура! — рвали глотки станичники, подкидывая. Казалось, еще свежая, жилистая рука, и он исчезнет в солнце.

— Стоп! Откупился!

Лукин, коснувшись земли, сразу почувствовал возвратившиеся силы и, ликующий, взбежал на крыльцо.

Ай, ну-ка, ну-ка-на,

Ай, ну-ка, сатана!

завыл запевало.

Ну-ка, ну-ка, ну-ка, на

Попля-ша-ка, са-та-на!

подхватили казаки, ставши в круг и ударяя в ладоши.

"Там-па-диди-ди
Там-па-диди-ди!"

спохватился тулумбас, и, вот, прихрамывая и переваливаясь, помахивая коровьим хвостом, на круг, в вывернутой шубе, вышло страшилище с козлиной рожей.

Ну-ка, ну-ка, ну-ка-на

Веселее, сатана!

подзадоривали поющие, прихлопывая, подергивая плечами и притоптывая.

Ускоряя темп, вихрем закружился чёрт, размахивая над головой палкой. Поджав хвост, он начал было изображать волка, нападающего на дикого кабана, но в этот момент с криком, гамом во двор влетела стайка мальчишек и, толкаясь, полезла на середину. Такое непочтение сразу предоставило свободу действий чёрту. Взмахнув посохом, он с воем бросился за детьми, норовя поддеть рогами улепётывающих.

— Акульку проморгал! Каймак содрал! — запищала на площади детвора, дразня и прыгая.

Спокойно вернувшись, блюститель порядка раскрыл болтающуюся сумку.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка я, —

между тем пели казаки, паля из ружей и хлопая двум пляшущим.

"Выйду я на реченьку,

Выйду я на быструю,"

поймав повелительный жест водителя, затянул первый голос.

"Посмотрю на молоду,

Да куда течёт вода..."

подхватили остальные, звякнули тарелки, загудел тулумбас.

"Течёт речка по песку

Во матушку во Москву,"

пели жандармы, двигаясь со стрельбой в следующий двор.

Боясь расплескать, работник пронес за ворота коромысло чихиря.

"Ый!" — крикнул возница, ловко опрокинув в почтенную бочку оба ведра... и возок черепахой поплелся за певшими.

А Лукин уже плясал на Мюриде среди взбудораженной площади! Со всех сторон неслись песни, взад, вперед скакали казаки, взмахивали строптивыми хворостинами настигаемые ими бабы и девки.

— Вот я! Вот я! — кричал дядя Мосей, разжигая плетью конька. Седло ёрзало, сам он согнулся в дугу, запустив в спину убегающей Дуни ястребиные глазки. На губах его поигрывала улыбочка, а козлиная бородка и усы стремились опередить лошадиную голову... Еще плеть... и крепко стиснули цепкие руки Мосея сильные покатые плечи. Слышит красавица дыхание — будто скакала за нею бочка чихиря... Не с тем думала она поцеловаться! Перебил долговязый! Тигрицей вывернулась Дуня и, опоясав Мосея хворостиной, нырнула в чужую калитку и задвинула прясло.

— Сладко целуешься, свашка! — вытянув через забор гусиную шею, крикнул согретой лаской и, почесывая поясницу, поскакал наверстать на другой.

"Офицерик, офицерик,

Офицерик молодой..."

Фрагмент рукописи П.Г. Ергушова под рабочим названием "Терские казаки"

скользнули мимо Лукина сани с приплясывающими молодыми. Глянул есаул, а Дуня уж там заливается. Привстав, он гикнул, и не успели песенницы схватиться за мечи, как обдали их пряным паром, чуть вздрагивающие, до жилочки прозрачные ноздри жеребца.

Изловчилась, взмахнула-таки учительша, да поздно — уже целует ее Лукин.

Дернула, обняв его шею, Мотька и чуть из саней не вылетела!.. Забыла, что казак с конем срастается!

Вильнули сани за угол, но скорей он пополам перервется, а Дуню не выпустит. Впились они губами, жгут друг друга страстью... Открываются в любви...

"Мы поём, поём

Про свое житьё-бытьё-ё...

Казачий дом

Чё-рна бу-у-ро-чка-а!

Же-на мо-ло-дая

Ша-шка во-о-страя!..."

Запели в смежной улице ряженые парни. Лукин оглянулся. В этот миг маска, припугнув детей, ударила ближайшего. Оскорбленный схватился за кинжал. Блеснула сталь, и, прижимая окровавленную руку, черт присел на корточки, а мальчик с обнажённым кинжалом помчался домой.

— Не будешь, орясина, — прошептал Лукин и глянул в противоположную сторону. Там во всю ширь бабы и девки! Они песни поют, хворостинами машут; удальцов подзадаривают!.. Горячи палки, а поцелуй куда жарче! Кому не захочется козырнуть молодечеством? Разве есть, хоть в одной станице, живое сердце, навеки оглохшее для голоса любви? В чьей груди не живет удалец сорвиголова, на глазах красавицы под пулями танцующий лезгинку? От нечего делать, всему миру на удивление, забавляющийся своею жизнью на страшном карьере? Сломает на бешеной джигитовке руку, ногу, ребро — не вздохнёт, а лихо убьётся — вечная слава из уст в уста.

Долго сидит забубённая головушка на цепи благоразумия, довольствуясь пресной пищей здравого смысла и вот захочется вздохнуть полной грудью, полакомиться острым... Дёрнет, сорвётся... и глядишь, вчерашний ростопша — казак, сегодня чёрта за пояс затыкает!... А на масленицу вся станица с нарезов срывается и вертится и кружится, быстрее пули в стволе!...

Эй, не зевай! Конями сомнут! Санями в порошок сотрут! — а вывернешься, хворостинами бока прожгут!

"Была не была" — прошептал Лукин и, сорвавшись, помчался на городок. Свистит ветер. Вперегонку несутся навстречу дома. Задёргивают слёзы ненасытные глаза.

Глянет на густой, длинный ряд то припавших к земле, то ставших стеной до небес змей-хворостин, вспомнит недавно извлеченную из груди пулю, ртутью по всем жилам жуть перекатится... Но скорее падет он замертво под ударами, чем шевельнёт пальцем свернуть летящего Мюрида.

"Уж вы кудри мои..." коснулось слуха. Потом городок будто сдвинулся, побежал навстречу... и вдруг искры посыпались из глаз горячего есаула! Как только черкеска не вспыхнула? Кипятком окатило с головы до ног, и станица пошла колесом, колесом, по над пропастью... Заржал жеребец, свечой взвился на дыбы и, вздрагивающий, опустился перед разгоряченной Настей. А остальные колотят, — из сил выбиваются!... Нагнулся Лукин и трижды поцеловал улыбающуюся соседку.

Крепость пала... Чуть сбочившись, принялся он за других...

— Ах вы, нечистые духи, на шермака! — крикнула фельдшериха и вмиг засвистели свидовые и давай гонять кровь по жилочкам, щупать косточки, щеголять по щекам подскакавших во время перемирия с Лукиным. Передернули плечами закаленные и помчались разбивать другой городок. В догонку смеялись, и Лукин, не желая вторично попадать под щедрые руки, здесь сквозь землю провалился; выскочил он на самой широкой улице, где джигиты на скаку звезды срывают. Тут и комиссия за столом восседает, и дяди Мосея конь сбоку у плетня вертится.

Старые, малые, в черкесках, полушубках, будто вместо пуль из пулемёта мчатся; что соколы крыльями, взмахивают отцовскими, дедовскими, прадедовскими шашками: рубят лозу свидовую, жгуты соломенные, натянутые на ветрянках, колют шары на обе стороны, прыгают через препятствия, в рост человека.

— Ах, держи, держи! — собака прорвала кордон, мелькнула через улицу, перед глазами горячей кобылицы. Шарахнулась вороная в сторону, — но не может казак не взять барьера: завертелся парень в воздухе, перелетел через живую изгородь и стал на ноги, с завистью глядя на скачущих мимо. Ураганом носится Мюрид; блестит шашечка Лукина; поцелует — не только хворостинка, дуб поклонится, упадёт в ноги матери сырой земле. Оттолкнётся скакун — в облаках есаульская шапка, золотит солнышко серебряные галуны.

— Господи Иисусе!.. — крестятся старухи, в ужасе прижимаясь к плетням; у молодок в груди дикие табуны мечутся, а Дуня — то огнем займется — обожжёт соседок — то стоит статуя ледяная. У мальчишек слюнки текут — так казаками бы вытянулись!

Едва прошли все, дневальные отстранили преграды, и началась джигитовка. Да какая!...

Открыл её Лукин. На захватывающем дух карьере разминал он казачьи косточки. Диву дался атаман; бросил булаву на стол и воткнул глаза на есаула. А тот — вдруг коснется носками земли, кувыркнётся над лошадью турманом и скачет на шее, лицом к седлу; то вновь, повиснув на луке, толкнется и ласточкой на другую сторону!

— Ай да Николаевская сотня! — шепчет в бороду Демьян, ставя в новой графе первую пятерку. Глядь, а Терцов вверх ногами мчится; носки булавочкой небо колют. За ним Субботин обопрется о подушку, скрестит ноги над крупом, — ткнется над седлом и голова к голове...

— Каковы ножницы, кум, а? — весело обращается к атаману Стожек.

— Кто это? — приготовился отметить почесывающий бока Мосей.

— Ах вы, Филька с Прошкой! Придумают лешего! На коне в карты по носам... И как они, черти, на одном седле, да на карьере... Ухабаки парни!

А мимо стола друг перед другом джигиты из сил выбиваются, жизнь свою в роде хрупкой игрушки подбрасывают: не поймаю — вдребезги разобьётся!...

А уйди бабы и девки — сразу на половину жар холоднее станет, рассудок сердца под уздцы возьмет. Но стоят красавицы букетом полевых цветов поодаль стола, семечки арбузные да тыквенные пощелкивают, друг дружку локтями подталкивают, посмеиваются.

Вот вырвался из строя двоюродный брат Лукина — Петька. Ах, как несётся золотистая красавица! Ножки — серна позавидует! Кровь станичного англичанина фонтаном бьёт! Так — пальнули вдогонку, и парень распластался на снегу.

— Убили! Убили! — закричала сердобольная старушка, не различив холостого выстрела, но подскакал отец, дернул за повод, и конь, свернувшись, повалился на бок.

— Гоп! — крикнул казак, схватив Петьку на переднюю луку... и только их видели.

Столпились было джигиты, да взмахнул Терцов плетью — как по линейке провёл; глянешь — глаз радуется...

Не успел атаман поставить свою — против стола аулом ногайских кибиток выстроились казачьи шапки, а девки разбросали платки.

— Полковника Усова! Атамана! Есаула Лукина! Бритого Петра! Парамона Киреева! Мои гроши! — кричал Демьян, разбрасывая пожертвованные деньги, завернутые в разноцветную бумагу... Хозяин станицы при этом ещё сильнее нажал правым локтем, под которым покоились ассигнованные из общественных сумм — лучшим призы.

И вот началось! Сверкали копыта, летели за облака папахи, трепетали в воздухе платки, подскакивали скомканные цветные бумажки. Всё завертелось, замелькало.

Вытянулся Мюрид, взмахнул невидимыми крыльями и побежали дома, иноходью пошли избушки. Скачет жеребец, стелется ковром в яблоках. Не две сестры-стрелочки летят с тугой тетивы — мелькают его острые, прижавшиеся ушки. Эх, как сорвался с копыта кусок сбитого снега! Нагнись — голову сорвёт! Заиграл под солнцем и бац в стекло! Глянула старуха с печки в дырку — не рублем, а уже гривенником круп сверкает!

Стоит на седле Лукин — не шелохнется... Справа, слева, сотни глаз впились. Почему, дескать, стоя скачет, когда все достают? Робеет?...

Ещё два маха, и комиссия отстанет на версту...

— Гм, — бросил носом двусмысленно Мосей и, словно этим, толкнул есаула.

Глядь — вместо джигита над седлом левая ступня торчит! А Мюрид мчится!

— Гм, — не успел удивиться Мосей, как атаманская шапка взлетела над столом.

— Ах! — вскрикнула Дуня, схватывая за рукава окаменевших соседок и словно этим криком подбросила удальца из бездны.

— Фу-ты, — протёр глаза мгновенно вспотевший Демьян.

Лукин стоя подскакал к джигитам.

За ним шёл Степан. Издали узнал он синие каемки... Остро нацелился в платок невесты, ринулся вниз и, вылетев из седла, потерял сознание.

— Та-ку! — стрелял через минуту в немецкую каску на пузатом чучеле Ермолаев. Прострелил, забросил за спину австрийский карабин, подскакал к столу.

— Гоп! — и, угрожая комиссии, конь взвился в дыбы.

— Умри! — и гнедой повалился в снег. Улыбаясь, Ермолаев разводил на двое проторенную бороду...

— Браво! — не удержался Лукин, хлопая в ладони.

(Конец первой части)

Часть 2.

В товарном вагоне казаки сидели на бурках, по-кавказски.

— Господин есаул, неужели воевать придётся? — спросил Ермолаев.

— Вряд ли. Сотни вытребованы в лагерь. Подтянуться необходимо, вспомнить строй. В любой момент мы должны быть готовы.

— Правильно, конечно, сказал на проводах учитель... Как это? — запнулся старик.

— Хочешь мира — готовься к войне, — помог Лукин.

— Сущая правда.

— Да, мы проходим, быть может, самую интересную, но и чрезвычайно опасную полосу, какие когда-либо видало человечество, — говорил Лукин, вынимая из записной книжки письмо начальника, полковника Семёнова.

"Совет города Благодатного все средства пустил в ход, чтобы толкнуть наши станицы на ближайшие аулы. Наличие нескольких эшелонов, задержанных с провокационной целью в районе станицы Степной, благоприятствует успеху пропаганды", — писал полковник. "На это скопление чеченцы реагируют в своем стиле. Через Терек мы наблюдаем ежечасно прибывающие группы всадников. Вчера они устроили военную демонстрацию, показали конную массу в сомкнутой атаке. Развевающиеся значки, топот, дикий гик заставили многих призадуматься. Но отсутствие у них артиллерии значительно ослабляет впечатление. Солдаты улыбаются, поглядывая на свой мортирный дивизион" — закончил чтение Лукин.

— Чёрт его что заваривается... Давно это письмо получили? — заговорило сразу несколько голосов.

— За день до телеграммы... Если там вспыхнет, мы должны залить огонь. Стеной стать на защиту мира, иначе всеобщая резня. Кавказ взорвётся, как бочка пороха.

В это время поезд остановился, громыхая и вздрагивая красными позвонками длинного сухого тела. На перроне станции Пустой ходуном ходил хоровод.

— Ить! Ить! Ить! Ить! — выкрикивал бабий голос из середины круга.

— Спущаюсь я в кровавый бой, и кровь моя кипит... — хрипел пьяный иногородний, направляясь зигзагами к середине эшелона...

Освещенные скупым фонарем, одни плясали, другие пили чихирь, третьи целовались, прощаясь с родными. Это провожали сотню станицы Радушной.

— Ты-на-на! тынана! — надсаживалась гармошка.

— Ить! Ить! Ить! Ить! — колол ухо голос.

Около паровоза казак с бабой угощали машиниста, кочегара и маленького толстого кондуктора.

— Торопиться нечего — война в лес не убегёт, — философствовал старик, доливая из бутылки чашку.

Сзади хоровода стоял кружок казаков.

"То не ворон не крылатый Чует солнечный восход, — высоким тенором начал запевала, Царя Белого казаки Собиралися в поход. — подхватили остальные, — По Линеечке Кавказской Не сизой орёл летал — вился в облаках первый голос — Походный атаман Он по войску разъезжал..."

— Гоп! Гоп! Гоп! Гоп! — отбивал трепака кондуктор в голове состава. В одной руке у него торчал кусок пирога, в другой блестел свисток.

— Кумы дома нема, Зажурилася кума.. Кума, кума не журись!.. — приговаривал кочегар под хлопанье остальных.

— Пьяная ветка, — вырвалось с горечью у Лукина. — Соседи, прошу не задерживать! — крикнул есаул; мгновенно перед ним вынырнул ковш.

— За ваше здоровье, подстаничники! Пора ехать! — ещё категоричнее заявил Лукин.

— Чичас! Чичас! — раздалось со всех сторон.

Через несколько минут поезд мчался в глубину ночи. Постояв у приоткрытой двери, Лукин опустился на ковровые сумы. Тихий шёпот отзывался на мерное постукивание вагонов. В противоположной стороне кружком сидели парни.

— И чего эта, Петька, твоя мать так убивалась на проводах? — спросил сидящий в черкеске одетого в белую шубу.

— Я белого коня видал недавно ночью. Едва с седла слез; вот она и боится, — протянул Петька.

— Какого коня? — насторожились остальные.

— Когда дядя Антошка помер, в эту ночь гонял он меня по степи.

— Как гонял?.. — не вытерпел Лукин.

— Иду, значит, я от зимовок к станице, — повернулся Петька лицом к начальнику, — а темь — кобылу под собой только чую, а видать не вижу.

Иду, а сам думаю о коне... Служить скоро придётся, какого куплю по нынешним ценищам. Всю дорогу это вертится в уме...

Вдруг, слышу, кто-то за спиной скачет. Ровно гром гремит — топотит...

Повернулся, — сердце враз оборвалось! Мчится за мной белый конь, весь — как солнцем залитый! Лебедем шея; хвост развевается; грива — Терек волнами набегает.

Из глаз огонь — что два фонаря слепят; пар из ноздрей шарами выкатывается! Испугался я — полоснул плетью! Куда там?! Кобылка моя того и гляди в кочку зароется.

Сигнул он раз, другой и в дыбушки надо — мною! Около головы копыта блестят, словно налиты серебром. Моя то — остановись! Стоит, как вкопанная...

Чую, по жилочкам кровь её стукатит, по косточкам перекатывает... А с самой пот гонит — хоть всю выжимай, как тряпку!

Махнул я плетью, хотел по морде, он верть и в сторону опустился!

А справа на нём — точно ваша седёлка — вся под оленьим рогом, как в ночке лодочка. Уздечка, пахвы, нагрудник — смотреть больно!

Я черк за повод! — Он круть назад, — но вблизи держится, словно бес, язык показывает!

Плюнул, повернул домой и пошел рвать! Как махнётся он!.. Да снова в дыбушки! Того гляди башку разлепешит!

Посмотрю, посмотрю кругом — дух занимается! С земли до неба стоит тьма окаянная! Ни волк не завоет, ни чекалка тебе не заплачет...

Только шапка на голове шевелится... Каждый волосок под нею дрожит, выпрямляется... Что делать? Вот я повернул да за ним и утямился... И гоню, и гоню...

А он отскочит, загнёт шею серпом, ударит копытом и ждёт... Мыкался, мыкался, куда заехал — не знаю... Чую, в чащу запропастился... Ветки всего дерут...

Вдруг где-то гавкнула собака... Я ка-ак зареву! Да другой, да третий... Глядь — а конь будто провалился...

Прибежали, окружили меня люди... Дрожу, зубы подскакивают, точно ноги на рыси... Слез. Оказывается, арендаторы осетины, пасут баранов в Грачевой полянке, среди леса, стало быть...

Сунули в руку сыру, в другую бутылку... Потянул. Батюшки мои! Глаза на лоб! Чуть не задохся — арака вонючая!...

Сыр уминаю, а её на землю потихоньку, чтоб не обиделись... Рассказываю: то ли верят, то ли нет... Что-то загардыбачили по своему, я ни бельмеса! Засмеют, думаю...

Попросил... Вывели на столбовую и только я размялся, слышу мчится дьявол!.. Хлестнул я куначиху да давай читать "Пресвятая Богородица", да крутить плетью над головой.

А он то справа измывается, то слева заскочит... Фу!.. Как проскакал станицу, как подлетел к двору, ничего не помню! "Маменька! Маменька!" кричу, а не только слезть, боюсь назад оглянуться!..

Выскочила она, отворила калитку, я во двор, а сам, словно к седлу прирос, сижу, как статуй! Погладила она кобылу, взяла меня за руку и "слазь!" говорит.

Спускаюсь, а с плетня глаз не свожу, не сигнул бы во двор! Подпружки отпустили, за соху чихирни привязали, да в избу.

Чиркнула мамаша, зажгла лампу и ахнула! "Ты", говорит, "белее стены... Сколько наказывала — не ездий по ночам, а то ведьмы покажут!...

Тогда все выложил, — до подноготной... Спозаранку побежала на Переселенье гадать к бабушке Полтавчихе... Курицу отнесла хохлушке да четверть чихиря...

Шаповалка ворожила, ворожила, потом говорит: или умрет, или быть прострелену... С того дня и убивается, меня не отпускает... Будто корова от теленка, не отходит...

Все молчали, кутаясь от пронизывающей холодной сырости в бурки и плотней натягивая папахи.

— Будешь моим вестовым, — еле преодолевая дремоту, приказал Лукин.

— Слушаюсь, господин есаул! Только разрешите на войну ходить, да ученье не пропускать...

— До войны, надеюсь, не дойдёт, а занятия — Боже упаси не посещать...

Помолчав немного, парни зашептали о свадьбах.

— Лидьку? — удивленно спросил тенорок.

— Ну, да! — пробасил кто-то в ответ.

— Когда?

— На Красную Горку.

— Петр, ты будешь сватать? — поинтересовался Лукин.

— Осенью, господин есаул, чихиря надо надавить сперва. Бочки две продадим, справлюсь — тогда.

Громко зевнув, он трижды перекрестил раскрытый рот, затем, по примеру остальных, развернул ска¬танную бурку, один конец натянул на голову, другим укутал ноги, и скрылся в огромном черном мешке.

После долгой борьбы с дремотой, Лукин начал сдаваться.

***

— Что, дядя Потап? — от резкого толчка очнулся Лукин. — Однако, два часа проспал, — глянул он.

— Степная, господин есаул, — доложил Терцов.

Из вагона Лукин увидел маленький кирпичный вокзал, освещённый двумя фонарями.

— Поезд дальше не идёт: все пути забиты солдатскими эшелонами, — прибавил вахмистр.

— Нам на руку — сотня выспится, — промолвил есаул, выпрыгивая на перрон.

Любопытство подстрекнуло Лукина заглянуть в зал I и II класса. Точно из бутылки с затхлым квасом, ударил оттуда кислый, удушливый воздух. Лукин поморщился, однако вошёл в тускло освещённую комнату. На водочной стойке задыхалась высокая стеклянная лампа. Полы были сплошь завалены спящими казаками. Шубы, бурки, дублёнки, сапоги, валенки жались друг к другу.

— Делегаты разных станиц, приехавшие просить оружие у солдат, — пояснил Терцов.

— Какой-то человек, едва мы остановились, передавал, будто завтра начальник отряда хочет уговаривать солдат задержаться, — добавил дежурный по сотне.

— Странно, — процедил Лукин.

— С них теперь одна пакость... Вот ружьишко нечто выбросят... Чечены-то себе ещё из Австрии понавозили в гробах, — бросил вахмистр.

***

Светало, когда Лукин поздоровался с выстроенной сотней. Зевая и потягиваясь, делегаты вываливались на перрон. Лёгкий иней серебрил измятые шапки, воротники, всклокоченные бороды. Под командой старого урядника казаки станицы Радушной, забросив винтовки за плечи, гуськом потянулись в Степную. К Лукину подошёл делегат. Густая с проседью борода его закрывала пол груди романовского полушубка.

— Что, Ваша Благородия, из Приветной воевать приехали? — вкрадчиво спросил казак.

— Мы давно навоевались, — обмеривая его пристальным взглядом, ответил Лукин. Полушубок нахохлился.

— Вчерась вечером товарищ баил, чтобы солдатов мы просили покончить с ордюгами... Они, говорит, довольно вас при царях убивали да грабили...

— Меня разоряли больше, чем всю вашу станицу, а я всё-таки против домашней войны...

Беседовавших понемногу обросла толпа.

— Вот говорил вечер этот, в шинели, что офицеры продают чеченам...

— Дело ясное... — сказал тулуп с поднятым воротником.

— А чей он будет? — ткнула в сторону Лукина обтрепанная до колен бурка.

— Неужели не знаешь? Лукин есаул — из Приветной. Самый их из кунаков кунак, — отозвалась старая шинель.

— Кунак, а намедни былок весь табун не сбрели, — буркнула шуба с заплатанной полой.

— Знамо дело; напали для отвода глаз, — брякнул тулуп.

— Мерзавец! — оборвал его Лукин.

— Да, станичники, всюду твердят проходимцы, — заговорил он спокойно, — якобы офицеры торгуют вами оптом и в розницу, продают ингушам, чеченцам, кому угодно, поэтому, де, не хотят воевать с ними. Триста лет, говорят, азиаты убивали вас и грабили... Пора счёты свести! Уничтожить их до единого! А знаете ли вы работу этих господ в аулах? Там они с пеной у рта требуют истребления казаков, обещая в награду наши станицы, — креп голос Лукина: — своим вы не верите, но, как великих пророков, выслушиваете этих провокаторов... Советы сулят вам помощь?!.. Кто пойдёт? Солдаты — вы сами видите, сакли гранатами зажигают и давай Бог ноги! Не смести горцев — им нужно, а, как собак, стравить народы Кавказа и, воспользовавшись всеобщей резнёй, захватить власть. Ведь, если вместо войны мы объединимся — им придётся бежать отсюда без оглядки. Гоните провокаторов по шеям, закрепляйте дружеские отношения с горцами, иначе захлебнёмся в крови! Запомните мои слова? Придёт время — Бог даст встретимся... До свидания! — отдав при этом честь, Лукин повёл сотню в станицу. В полдороги он остановился: потребность высказаться до конца стесняла его движения.

— Кругом шипят гады, подбивают вас на войну, сулят дивизии с Кавказского фронта. Обнадёженные станичные делегаты уговаривают солдат остаться повоевать... Да что это: свадьба или поминки?! Ни приглашать, ни уговаривать на войну нельзя! Никто за нас умирать не захочет! Надейтесь сейчас только на свои силы и благоразумие. Худой мир — лучше доброй ссоры, — оборвал Лукин.

— Так точно... У нас с кумыками ещё от прадедов ведётся куначество. Мы присягу дали — без вас никуда, — шмелями гудели казаки.

***

В это время на вокзале появился высокий брюнет. Талию его стягивала элегантно сшитая шинель.

— Говорил вам, товарищи станичники, что офицеры продались... Слышали, как отпел есаул? — пожимая делегатам руки, принялся за своё ремесло незнакомец.

— Ты нам то же наигрывал: солдаты пойдут... Сунулись мы ночью в эшелоны — застрамили тама! За дураков почли... А ты — по-мо-гут! — расчесывая пятернёй бороду, таранил романовский полушубок.

— У этих оружие отобрали закавказские татары, а вот следующие ожидаются, те непременно за орду примутся.

— Да ты сам откуда будешь? — надвинулся тулуп.

— Я член совета Благодатного...

— А здесь чего потерял? — оскалилась бурка...

— Побегу-ка в эшелоны, может быть, послушают меня, как члена совета солдатских и рабочих депутатов, — громко вымолвил незнакомец, направляясь по шпалам...

— Рябчик! — бросил саркастически полушубок.

Делегаты рассмеялись.

III

Лукин привел сотню к правлению, против которого, на широкой площади, сияла позолоченными крестами новая кирпичная церковь.

— Атаман станицы, урядник Кириллин, — представился Лукину очутившийся перед ним красивый, бравый казак. Молодцеватая выправка, статная фигура, влитая в темно-синюю черкеску, расшитую серебряными галунами, — все изобличало в нем бывшего конвойца.

— Федор Сидорыч! Отведи сотню на квартиры, а я провожу господина есаула к начальнику отряда, — крикнул Кириллин своему помощнику.

— Разрешите, ваше высокоблагородие? — обратился он к есаулу, отдавая честь.

— Как же вы, конвойцы, государя не сберегли? — шагая по площади, спросил Лукин.

— Ваше высокоблагородие, да разве его величество хотел этого? Защищал себя? Ни единой капли крови не пожелал пролить, сразу отрекся...

— Но почему аршинными буквами сообщалось в газетах, что конвой один из первых явился в Думу?

— Какой конвой?! Ваше высокоблагородие изволите знать, что из четырех сотен конвоя в ставке, в городе Могилеве, для охраны его величества находилось две, да в Царском Селе при августейшем семействе две — вот и весь конвой. Ни одна в Думу и носа не показывала. Правда, во время войны была сформирована пятая, так как мы поочередно стали ходить на фронт... Одна её полусотня охраняла вдовствующую государыню в Киеве, а другая оставалась с лошадьми в Петрограде. Там же находился штаб конвоя: канцелярия, обозная команда, писаря... Когда вспыхнула революция, человек тридцать из этой компании под командой урядника Сторчака отправились в Думу просить покойного Караулова, чтобы взял штаб конвоя под защиту. Разгрома боялись... Толпы кругом гудели круглые сутки. Ведь, около нас пылал окружной суд! Пришли они к Таврическому как полагается, командой. На одного в ту пору никто бы не глянул!.. Вышел Караулов и смаху:

— Кто старший?

— Урядник Сторчак...

— Поздравляю тебя в командиры конвоя!

Не успел Караулов рот закрыть, а газеты уже подхватили: Конвой явился в Думу!..

— А потом? — интересовался Лукин.

— После отречения государя мы были переименованы в конвой верховного главнокомандующего — тогда генерала Алексеева... Он приказал нам, во избежание кровопролития, отправиться на Кавказ в распоряжение своих войсковых атаманов. Кубанцы пошли в Екатеринодар, а мы к себе.

— Но все-таки, как же вы ушли?

— Государя с семейством, ваше высокоблагородие, взяло под охрану на свою ответственность Временное правительство... А, ведь, если бы, — пытливо глядя в глаза Лукину, продолжал атаман, остановившись около калитки, — Михаил Александрович царем, конвой при нем был бы или охранял Николая Второго?

— Конечно, при настоящем государе, то есть, в таком случае — Михаиле Александровиче, — проговорил Лукин во дворе, крепко пожимая руку. Поднявшись на крыльцо, он прошел сени и постучал.

— Войдите! — послышался приятный, низкий баритон. Лукин шагнул через порог. Среди комнаты в черном бешмете стоял среднего роста плотный мужчина. Лукин сделал шаг вперед, отрапортовал о прибытии и представился.

— Знаю вас, знаю... Слухом земля полнится, — приговаривал полковник, пожимая его руку, — Хозяйкина дочка, видите ли, гимназию окончила, так, мать на радостях купила ей пианино у батюшки, — ответил Семенов на его немой вопрос.

— Так-с, так-с, — произнес полковник, барабаня по спинке стула: — сейчас напьемся чаю да потолкуем о настоящем положении. Вы, я чай, не спали? Мироновна, как на счет кипяточка? — громко обратился он в соседнюю комнату. За дверью послышалась возня, затем высокая, полная казачка внесла шумящий никелированный самовар. Над кроватью полковника Лукин увидел "Сдачу Шамиля великому князю в горах Гуниба", "Смерть генерала Слепцова".

— Это дочка из Благодатного привезла, — вытирая фартуком вспотевший самовар, объяснила хозяйка...

— Не знаете ли, Мироновна, молодого есаула? — полюбопытствовал полковник.

Та пристально посмотрела на гостя.

— Другого, может быть, а этого как не угадать? Знамо дело, будете Лукины... Петра Ивановича сын.

— На карту кинули? — рассмеялся Семенов.

— Кто бы не догадался?! Ведь он — копия своего родителя, а покойник, проездом-то, всегда у нас останавливался... Муж мой служил взводным урядником в его сотне... Пиры царские, бывало, задавали... Вся станица ходуном ходила...

— А ваш отец? — обратился Семенов.

— Убит в Японской кампании, — ответил Лукин.

— Да, да, да. Помню, помню есаула.

— О, Господи, их японская, а Фомича моего ингушская пуля столкнула в могилу, — вздохнула тяжело Мироновна: — С горя такого — света Божьего не видела. Как гляну, бывало, на басурмана, — всё в груди переворачивается!.. На Тереке у вас благодать, а на Сунже нашей ингушами все дворы перемечены: убитые, раненые или ограбленные. Скоро десять годочков, как окаянные убили... Молотилку справил, жатка ещё от свекра осталась... Сладили осенью четыре плуга — у нас в одиночку даже за станицу не сунешься, набрали харчей, поехали. Пашут — винтовки за спиной, а ночью по очереди дежурят: трое спят, четвёртый с ружьём сидит, за колесом... Пришло до Фомича. Пялил он, пялил глаза в тьму... Усталость, таки, одолела. Дремлет и чует: кто-то вокруг месится... На грех, луна вылупилась из-за тучи... Глядь.

— шайка этих чертей — ингушей!.. Быков отвязали — гонят к лощинке, он: "Господи, благослови!" и тах! Они бурки-то откинули, да ррр! В него залпом, а товарищи сразу: бац! бап! бац! из-под фургонов, и пошла катавасия. Один ихний в момент шлёпнулся чёрным вороном... Ближние его на луку добычь бросили и марш... Тут прискакали другие пахари, до па следам в ближний аул... Найди их, окаянных! Разве они своего выдадут? — Скрылись поганые — три пули в моего засадили. Быка убили; в обе ноги прострелили погоняльщика, сестрина парнишку. Посейчас на костылях.

IV

— Письмо, конечно, получили? — спросил полковник.

— Так точно. Покорно благодарю, — ответил Лукин.

— Следовательно, вы в курсе назревающих событий. Воевать мы не собираемся, но меры предосторожности необходимы. Здесь сотни позанимаются, подтянутся... Себя подбодрим, врагов наведём на некоторые размышления. Стойкие воинские части — последний барьер для анархии. Сорвёт она эту преграду, Кавказ вспыхнет, как порошинка. Города, сёла, станицы, аулы — всё на поток и разграбление... Первая наша задача: утвердить порядок у себя... Необходимо прекратить возмутительную стрельбу под стакан чихиря. Каждый патрон теперь должен расцениваться на вес золота. Два хороших боя сожрут все наши запасы. А дальше?..

— Но самое главное поприще, на котором мы теперь обязаны проявить свои силы, ловкость, умение, изворотливость — это проталкивание всяческими способами зачумлённых большевизмом эшелонов. Чуть малейшая их остановка, и от всех достижений, наших переговоров с горцами останется одно воспоминание. Вы только подумайте, — говорил он, наливая гостю второй стакан: — это Аттила движется с ордой, а не русская рать. Едва вдали задымит паровоз, как все панически бросаются с вокзалов. Родное воинство — нечего сказать!.. Глумятся над железнодорожными служащими, разбивают кассы, грабят буфеты. Недавно на станции Залётной убили казака прапорщика Нечаева...

— То натравили на Чепкен-Юрт, то спровоцировали, а потом предали Жуткую! Пожалуй, это затушили бы!.. Интеллигенция во имя мира работает, не покладая рук. Скоро, с целью тесного сближения, собирается объединённый чеченско-казачий съезд. Но советы напрягают все усилия сорвать налаживающиеся отношения... Их неутомимые агитаторы, обильно снабжённые деньгами, вбивают в головы, что кавказская армия раз и навсегда покончит с горским вопросом... Да разве это армия? — полковник нервно зашагал по комнате.

— Эти банды опаснее всяких азиатов... Казаки отлично видят, да только не знают, за что хвататься... Где надёжнее... Слишком насолили абреки. Раны чрезмерно свежи... Здесь что получилось? Скопились эшелоны. Над аулами повисла угроза. Умудрённые горьким опытом, чеченцы слетелись по тревоге и показали отрезвляющий кулак. Таким образом, Степная очутилась между молотом и наковальней. Теперь естественны опасения казаков. Уедут солдаты, станица перед лицом серьёзнейшей опасности.

— Какие гарантии, что на той стороне не ткётся та же паутина? По имеющимся сведениям, там кипит работа провокаторов. А разве мы не знаем о фанатиках, призывающих к Газавату? Большевики ничем не побрезгуют, отлично используют религиозную ненависть. Коммунисты намаз будут класть, только бы добиться своего, стравить все племена. А в мутной воде ловить рыбку они умеют! Чтобы предотвратить гибель Степной, я вызвал сотни. Теперь станичники приободрились... Выпроводим товарищей, подтянемся и по домам... Ухо востро надо держать, ибо мы сейчас совершенно одиноки на стоязычном Кавказе — мы, терские казаки.

— Вопросы национальные, аграрные, религиозные — всё спуталось в один клубок, едва застопорилась государственная машина. Все дела, которые прежде регулировались общим движением сложного механизма, теперь вразброд кричат о своём существовании, требуют от нас срочного разрешения. Но коммунисты не дают нам мирно заняться налаживанием добрососедских отношений, поэтому, подобно сунженским казакам, мы будем бороздить общественное поле с оружием в руках, — полковник перевёл дыхание. — Вчера был станичный круг. Пристали ко мне с ножом к горлу: "Просите товарищей задержаться!" Откажись я от этой почётной миссии, — советы мгновенно истолкуют по-своему — чеченским золотом, маслом, чем угодно!.. Но я попрошу. Я так попрошу, что у них пятки засверкают...

— Осмотрите размещение, отдохните, да милости прошу обедать к часу. Сейчас по моим... — он вытянул из бокового карманчика на груди замшевый мешочек и вынул золотые часы с императорским вензелем: — ровно десять...

Лукин сверил свои, поблагодарил и вышел.

Вахмистр с атаманом ожидали его за калиткой.

В районе, отведённом сотне Лукина, на заборах, плетнях, деревьях проветривались бурки, шубы, черкески, башлыки. Один из лучших домиков в центре размещения занял штаб: вахмистр, писарь, артельщик и кашевар, который в фартуке из мешка поминутно перебегал от одного горна к другому, то подсовывая под котел полено, то подсыпая соли, перца или снимая желтоватую накипающую пену. Хлебнув, он налил тарелку и поднес командиру пробу щей.

— Когда успел? — удивился Лукин.

— Мы, ваше высокоблагородие, с Потапом Петровичем зарею сюда дунули. Разыскали антендантство, получили мяса, хлеб и всякую снадобию. У соседей казаны раздобыли... А хозяйка у нас, господин есаул, с изюминкой!.. Приходите вечером в гости! — подмигнул он и побежал вытянуть полено из-под кипящих щей.

"Везде они одинаковые. На войне, бывало, едва скомандуешь: 'Стой! Слезай!' — глядь, ребята уже чай согрели, курицу сварили, кусок тебе подают да еще на вилке; коням сено затрусили и с нежным полом амурничают", — рассуждал Лукин на улице.

— Ваша квартира, господин есаул, через проулок за углом, — указывал Терцов.

— Подальше от изюминки? — не удержался Лукин.

— Там своя краля сидит в тереме, — улыбнулся вахмистр, — вот, этот домик, что под железной крышей, — он опередил начальника и распахнул калитку; они вошли в чистый, просторный двор. С крылечка пристально смотрела старуха.

— Мирской? — спросила она строго.

— Мирской, бабушка, с нехристями общаюсь, — ответил весело Лукин.

— То-то... Смотри, из особливой воду не пей, для вас с кунаками чашка в сенцах на корчаге... — говорила хозяйка, направляясь к кухоньке.

— Нечего сказать, себе изюминку, а командира сунули в крапиву! Платоныч, раскрою твои шашни Филимоновне! — погрозил пальцем Лукин.

— Быль молодцу не в укор! Ей-богу, господин есаул, искали вам получше... Это первый дом после полковницкой квартиры...

— Ладно, зубы не заговаривай, — бросил Лукин с крыльца, где Петька сапогом раздувал самовар, и вошел в комнату.

Высокая железная кровать под синим стеганым одеялом, стол, покрытый клеенкой; речки да ручейки по всем стенам: мечтательные олени, львы, тигры в тени райских кущ, а в восточном углу "Положение во гроб" под сусальным золотом — всё это заняло глаза Лукина на одно мгновение. На маленьком столике между окнами стояла фотография группы казаков с обнаженными шашками.

— Чего, милый, рассматриваешь? Это Митька — внук с товарищами. Еще из Австрии прислал. Аники — воины. Вас теперь, офицеров-то, ржавыми гвоздями не считают... Говорю Митьке-то: будете, поганцы, локотки грызть да назад с завистью оглядываться, — говорила старуха через отворенные двери, — надули им в уши нечистые духи. Ты, милый, небось, проголодался? — бросила она, взглянув на внесшего самовар Петьку. Через несколько минут яичница с графином чихиря потеснили чайную посуду.

— Ты, милый, пей из круглого стакана, потому с кунаками якшаешься, а граненый — мой. Ешь глазунью-то. Чихирек ваш выменивать ездим на пшеницу... Мне весь пост сидеть на капусте.

— Спасибо, бабушка, сыт, до вина не охотник.

— Сы-ы-т? — насупилась старуха. — Полно брехать! Виданное ли дело: с дороги, да есть не хочу! И чихирь не вода... Церемониться нечего — не свинья на бичевке... С другими — как хочешь, а со мною чокнешься. Как тебя зовут-то?

— Иван, бабушка.

— Пошли, господи, страдальцу воину Ивану добраго здоровья и пресветлых дней, — проговорила она раздельно, осеняясь двуперстным крестом...

— А вас как?

— Марковна!

— Спасибо, бабушка Марковна, за доброе слово. Дай господь и вам радости, — от души пожелал есаул.

— Не люблю, милый, брехунцов, что нынче на антанабилях мечутся, как угорелые... На языке голубь воркует, а по глазам вижу — в сердце гадюка подколодная голову подняла, выбирает, кого бы ужалить... Гордыня сатанинская обуяла их... Прости меня старую, — промолвила она, накормив гостя и, поклонившись, вышла. Лукин растянулся на кровати, а Петька принялся за свою половину яичницы.

V

Было солнечное утро.

Цепи гор выползали из тумана. У вокзала суетились люди. Шум, гам, залихватские песни, визг гармоники — дикой смесью звуков носились по перрону. В солдатском сером море точками чернели казачьи папахи.

"Долой смертную казнь!", "Мир без аннексий и контрибуций!", "Долой войну!", "Земля и воля!", "Да здравствует Третий Интернационал!" — читал Лукин бесчисленные аншлаги на вагонах, облепленных красными флагами. Сквозь толпу к начальнику отряда протиснулись делегаты эшелонов.

— Товарищ полковник, вот представители недавно прибывших поездов, а эти старых, — представил избранников горбоносый грузин.

— Да, товарищ полковник, — поддакнул стоявший за ним высокий плечистый русак. — Нас товарищи казаки просят остаться на Кавказе, с басурманом покончить... Чтож? — Мы могём...

— Товарищи станичники! Мы знаем, торгуют здесь вами белопогонники! — закричал кто-то из передних вагонов.

— Правильно! Долой белопогонников! — загудела толпа.

В воздухе запахло кровью. Лукин сжал в кармане браунинг, поставив на предохранитель. Солнце ударило блеском по черным лесам кослатых чудовищ — гор. Нахмурив брови, насупился грозно Казбек.

— Дорогие наши товарищи солдаты, — отстранил оратора отчётливый голос полковника. ("Молодец старина — во время", — подумал Лукин). Гармонист прислушался. Вокруг разлилась тишина. — Вы посмотрите только на эти непроходимые леса и дикие ущелья. На эти неприступные твердыни — скалы, — при этом полковник провёл рукой по горизонту. — И представьте только себе, что за каждым камнем, будто в крепости, сидит до зубов вооружённый чеченец. Даже во рту у него сверкает кинжал! Вы сами, товарищи, знаете, что за отчаянные они головорезы. Вы только попробуйте достать его оттуда! Пуля от камня отскакивает! Да прикиньте, товарищи, что нас, терских казаков, двести пятьдесят тысяч, а чеченцев почти четыреста, да ингушей около ста, не говорю о сотне различных мелких племён... Ведь они осами налетят на вас со всех сторон! Ну, а если к ним прибавить отважных бойцов-дагестанцев, которых почти полтора миллиона, что с вами получится?!

— Тяжело нам, терским казакам! Триста лет истекаем мы кровью в неравной борьбе... Теперь, наконец, настало время с ними расквитаться... и мы просим вас, товарищи, останьтесь на Кавказе! Иначе орда нас сотрёт в порошок, да и вы не спасётесь в России... Умоляем вас!

Вы, наверно, согласитесь, если пристальней посмотрите на эти недоступные человеку скалистые горы, да прикинете, что не только мужчины — у них женщины, даже дети ходят с кинжалами в зубах. А как стреляют?! Любая баба — не говорю о мужиках — из винтовки без промаха в копейку бьёт.

— Просите, казаки! — громко обратился Семёнов.

— Просим! Просим, товарищи! Просим! — загудело со всех сторон.

— Товарищи казаки, — заговорил горбоносый, едва по знаку полковника воцарилась тишина, — делегаты этого вопроса не уполномочены разрешать, поэтому сейчас устроим митинги в поездах...

— Ладно, товарищи, а мы подождём, — весьма охотно согласился полковник.

— Товарищи станичники! — закричал вернувшийся горбоносый. Все притихли. — Знаем ваше горе, рады помочь, да некогда, надо торопиться в Россию, делить землю врагов народа, помещиков. Кроме этого, необходимо в ударном порядке там, в центре, углублять революцию, ибо гидра уже поднимает свою голову... Но для борьбы за свободу, равенство и братство, за внедрение наших лозунгов здесь припасов вам дадим!

Не успели казаки очнуться, как запыхтели паровозы. Поплелись эшелоны.

Вымаливая оружие, казаки бросились к вагонам. Кое-где, извиваясь, летела пулемётная лента, протягивалась винтовка или навязывалась сама беззубая бердана. Рябой делегат с тремя солдатами доставил в распоряжение начальника отряда пулемёт, обильно снабжённый патронами.

— Вот тебе воины, — разводили руками казаки, и трудно было понять, досада или насмешка звучала в этих словах.

Полковник с офицерами направился к площади.

— Надо вооружаться, не брезгуя средствами... За чихирь некоторые станицы наменяли пушек... Правильно... Бог знает, что ожидает нас в ближайшее время. С завтрашнего дня — утром строевые занятия в поле, после обеда устав полевой службы. Получите из склада по два пулемёта на сотню... Обучать пулемётному делу будет офицер-специалист, — приказал начальник отряда.

VI

Время летело быстро. Лукину приятно было выслушивать похвалы начальника отряда, отдававшего пальму первенства его части.

— Лихо! Молодцы! — ежедневно благодарил Семёнов.

— Рады стараться, господин полковник! — мощно отвечали привётнинцы, чётко отбивая шаг. Отряд значительно подтянулся, окреп. Уверенность в своих силах светилась в глазах каждого. Однако Лукин никак не мог освободиться от мысли о надвигающейся беде. Ему казалось, что вот-вот налетит шквал, и всё пойдёт прахом. Только беседы с Марковной освежающе действовали на его душу.

Однажды старушка заждалась есаула за самоваром.

— Крест-то на тебе есть? — встретила она Лукина.

— Как не быть, бабушка, только оборвался, в бумажнике ношу...

— На, возьми гайтанчик, сейчас одень, — достала хозяйка тесьму.

Лукин исполнил её требование и оглянулся.

— Ты чего, милый? Паньку я отослала к соседским девкам, — незамай погуляет.

— Мне к Мироновне ходить запрещаете.

— У неё девчонка — бесёнок, не Панька. Кому больше дано, с того сторицей и спросится.

— Да ещё как, бабушка.

— А ты, милый, отвечай не умом, а сердцем... Оно всегда клонит ухо ко Господу, а ум — анчутка, хвостиком виляет, пакостник.

— Иногда и сердце так ощетинится!.. Готов всех растерзать...

— Ощетинится, милый, да уляжется... Свернёшься ягнёнком у ног Господа... А ум... ух... От него нынче раздор и всякая погибель... Ох, быть беде великой... Глаза-то не одна мать выплачет... От горьких вдов в церквах темным-темно будет...

Не успела Марковна проговорить, как в комнату влетел Петька.

— Так что вас начальник отряда требует, ординарец прибежавший.

— Где он?

— Помчался к другим командирам... Говорит, из станицы телеграмму получили...

— О Господи! — вздохнула Марковна вслед есаулу.

***

Когда Лукин вошёл, у полковника сидело несколько офицеров.

— Результаты аграрной реформы налицо, — говорил Семёнов, нервно шагая. — Чеченцы проводят её излюбленным методом революционеров — захватным порядком. Принадлежала она помещикам — кавказским князькам? Принадлежала. Кончено... Берите, есаул, сотню, — обратился он к Лукину, — и сегодня же домой. Ваши станицы под угрозой. Чеченцы обрушились на соседние затеречные сёла... Спасайте. Помогите крестьянам выбраться на нашу сторону... Обстановка продиктует метод действия. Но помните — употребляйте оружие в крайней нужде, за исчерпанием всех средств. Пошлите людей получить из склада огнестрельные припасы, в том числе вам отпустят несколько десятков шрапнелей, гранат нет... Ваш атаман в дополнение телеграфирует: "Посылали стариков на станцию Жаркую. Выменяли у солдат за бочку чихиря две пушки."

— Урядники и казаки-артиллеристы имеются?

— Так точно, — ответил Лукин.

— Одновременно с вами отправляются другие сотни. В случае необходимости объедините командование. Я с резервом пока остаюсь здесь: туча, нависшая над Степной, ещё не рассеялась. Паровоз и вагоны мною затребованы. Из Душного обещали выслать их немедленно. Господа офицеры — с Богом...

Начальник отряда обнял Лукина, потом остальных и вышел с ними на крыльцо. Звёзды ярко сияли на безоблачном небе, указывая путь странствующей печальнице луне.

К возвращению Лукина Марковна приготовила обильный стол.

— Мы тута поприбрались, — встретила она есаула. — Слава Богу, всё готово.

— Зачем вы так беспокоитесь? Право, мне не до еды... — говорил квартирант.

— Пустое мелешь. Едешь — закусить должен. Перекрестись да выпей со мною. И молиться-то разучился на службе, и бороду скоблишь... У брадобрейцев морды собачьи — голые. Как же псом перед Господом-то предстанешь? А табаком, зельем бесовским, небось, не балуешься?

— Нет, пока не научился, — прислушиваясь к шагам на улице, отвечал есаул.

— Не торопись. Машину издалека слышать... Гляжу на тебя, словно внук мой, а Митька, постреленок, теперь стоит за тобою... Маленького его, паршивца, вынянчила, из рожка молочком кормила. Аксинья моя — его родительница, от холеры померла, а отец из полка убился на джигитовке. Сама всё наживала да с мужнина добра глаз не сводила, а Митька грозит: "Отдам всё твоё, бабушка, бедным..." Ты, говорю, сам наживи да раздавай, а моё без тебя расточить сумею. Научили их анафемы чужое проматывать! Пирог-то ешь, твой любимый, да ножку возьми. Курица — как баран. Богу, видимость, не молишься?

— В душе, бабушка.

— В душе? Как ты сказал?

— В церковь редко хожу... Чаще про себя благодарю.

— Это что же? Будто меня, за курятину? Дальше твоей комнаты молитва такая не поднимется, потому не светлая душа, а лень безкрылья её родит...

В это время прервал беседу появившийся Петька... Марковна поднесла ему чайный стакан вина, в другую руку водрузила кусок пирога и велела выйти.

— Я сумы возьму... Скоро поезд придёт, — протестовал парень.

— Пошёл! Пошёл! — приговаривала старушка, следуя за ним до самой двери.

— Будешь, милый, ненароком в Степной, проведай бабушку Марковну, а помру — могилу навести... Покойники память любят...

— Непременно заеду. Ещё бы, конечно, увижу, — сыпал обещания Лукин.

— Языком зря не мели... Станешь молиться, за меня перекрестись лишний раз... а я воина Ивана молитвой ни здесь не забуду, ни там... Ну, тебе пора... Земля дрожит — антихрист торопится... — молвила старушка.

В это время Лукин расслышал гудок.

Марковна перекрестила есаула, посмотрела в глаза пристально, потом трижды поцеловала его. Что-то близкое, родное навеки уходило от Лукина. Тоска стиснула его сердце... Он благоговейно приложился к её сухой, костлявой руке.

VII

Перед рассветом поезд остановился напротив мирно дремавшей станицы.

— Неужели ложная тревога? — думал Лукин, шагая по улицам впереди сотни. Через несколько минут казаки радостно приветствовали два орудия, стоявших на площади.

— Теперь повоюем! Черту рога собьём! — раздавались голоса, когда Лукин входил в правление. Здесь, прислонив берданку к денежному ящику, под белой шубой на войлоке храпел дедушка Парфа. Сторож, подросток, храбро вторил ему из соседней комнаты. Лукин уже собирался выйти, как, поскрипывая сапогами, появился дежурный по станице.

— Оказывается, пока слава Богу! — обрадовался есаул встрече с живым человеком.

— Какой там, Иван Петрович?! Прошлой ночью что было?! Ужас! Упаси Боже!.. Затеречные сёла, как не бывало! Жители сюда бежали, а часть исправилась в город Болотный...

Шёпот защекотал в ушах Парфы. Он зашевелился. Однако, сообразив, в чём дело, переменил бок и, по традиции бобылей, охраняющих по найму за других станичную кассу, заснул ещё крепче. Казаки поодиночке столпились вокруг живого свидетеля.

— Паром пришлось затопить. Опасно, как бы кунаки не прихватили под горячую руку. В нашей стороне обошлось без убитых, а что в дальних сёлах — Господь ведает... Где они, черти гололобые, днём накапливались, чёрт их знает. Никто из мужиков и нюхом не чуял; несли обычно караулы; на случай абреков заложили секреты... И вдруг — на тебе! Не шайка, — тьма-тьмущая сразу с трёх сторон на каждую деревню, и давай вверх палить! Беги, мол, — четвёртая открыта... Да такую трескотню развели поганые, что тебе Шамилева война!..

Как услышали мы пальбу за Тереком — в колокол! Глядь — оттуда гонцы! Спасите! Помогите!.. Сердце русское закипело! — Все кинулись выручать. Мотька вскочила на кобылу племянницы Дуни да туда... — упоминание о Дуне хмелем обдало Лукина, точно он залпом осушил бокал шампанского. Красавица вплотную подошла к нему, заслоняя окружающих.

— Старики, бабы, дети до единого на подводы, — продолжал урядник, — к переправе и на правую сторону... А там-то гумна пылают! Светло, что твой день — всё кишат, как на ладони... Наш-то бес в юбке, винтовку в бедро — и в самую кашу прётся... Будь она неладна! — И смех и грех!.. Чеченец один хвать за повод из куста: "Давай ружьё!" — Я, говорит, как дам, вверх ногами перекувыркнёшься! Ну и нечистая сила... — Азиаты животы надорвали...

— До самого утра вывозили... Слава Богу, насколько нас хватило, — помогли.

Лукин мысленно торопил докладчика, он жаждал услышать о Дуни хотя бы одно слово.

— Конечно, в такой тамаше всего не захватишь! Страсть добра пропало!.. Хлеба на корню что осталось! — Уму не постижимо! Когда они столько пахали, когда сеяли? Орда-то грабить не грабит, а волками из тернов выглядывают, зубами щёлкают, с ружьями мечутся..., чтобы, значит, страха нагнать... Галдят! Кричат! За черкески удерживают один другого. Этот, дескать, хочет стрелять по русским, а тот не позволяет... Все, мол, заторопятся в страхе, да что-нибудь забудут... Вот теперь мужички сидят по дворам на подводах, как цыгане. Где-то на землю опустятся? — изложил события старый урядник.

— А город Хасавюрт как? — спросил кто-то.

— Всё дочиста разграбили. Дома все сожгли, слыхать, одни трубы торчат.

— А их односельчане, солдаты-фронтовики что же? — поинтересовался Малогриценко.

— Солдаты? Сразу уши повесили, и бомбы свои забыли, и пулемётные ленты, и винтовки... Тише воды, ниже травы стали... А ведь роты две могли бы выставить — это которым мы помогали... Дальних не знаю... Вы их завтра увидите... С ними горя ещё натерпимся... Уже нынче шумели: воевать за Терек!..

— Куда? К татарам? — вспыхнул Малогриценко. — После драки кулаками не машут... Было бы защищаться, а не задавать лататы! Тогда другое дело — все сотни с поезда прямо кинулись бы в огонь. А теперь зачем? Ведь снова там не поселятся, — громко рассуждал рябой Федот.

Весть о намерениях солдат больно задела Лукина. Он сразу увидел страшный водоворот, в который хотят швырнуть его, как щепку...

VIII

— Бом! Бом! Бом! — обрушился утром набат.

Площадь была наполовину залита серой массой шинелей. Около правления группировались жидкие кружки казаков.

— Воевать с ордой! Нечего целоваться с басурманами окаянными! — раздался выкрик из толпы при появлении Лукина.

— Правильно, товарищ! — заревело, заволновалось море.

— Товарищи станичники, в первую голову разгромим аул Чап-Чап... Орудия у нас для чего? Смотреть, обниматься с ними?! Довольно якшаться с азиатами! — кричал высокий, рыжий подпрапорщик Тимошенко.

— Верно! Правильно, товарищ! — орали глотки, закалённые на митингах.

Казаки с недоумением посматривали на гостей.

— Какими же силами вы располагаете? — обратился Лукин.

— Солдат фронтовиков за глаза хватит... Если станичники предадут — эшелоны сюда свернём... — ответил, подбоченясь, Тимошенко.

— Но почему вы своевременно не защищали родные сёла? — не терял твёрдости Лукин.

— Смотрите на него, православные! Смотрите, мои милые! Нас продал и станицу вашу сдаст! Вот вам крест! Пулемёты, пушки зачем нам? Богу на них молиться?! Молебны служить?! — завопила рябая солдатка, со зверской ненавистью глянув на Лукина.

— Правильно, Власьевна! На нас заработал и на своей станице карман нагреет! — подхватили другие.

— Разве мыслимо двумя полевыми орудиями смести аулы, располагая при этом весьма ограниченным числом шрапнелей и не имея ни одной гранаты?! — боролся за руль Лукин.

— Гранаты татарам сдал, а нам тыквами стрелять?! Смотрите, смотрите, родные, как он деньги получил! — разрывалась Власьевна.

— Чего ты ревёшь, дура?! Продал! Кому ты, рябая, нужна?! — возмутился дядя Мосей.

Толпа захохотала.

— Положим, пушки мы перевезём через Терек, разгоним аул Чап-Чап, отомстим за ваше село. А дальше? — чеканил твёрдо Лукин. — В тот же день налетят со всех сторон кумыки, чеченцы, татары... Нам придётся уходить... Орудия, конечно, бросим, а сами под выстрелами нырять в Терек. Всё равно вывезти оттуда ничего не удастся. Если теперь ушли без потерь, поверьте, вернувшиеся многих не досчитаются... За этот безрассудный набег вдовы и сироты, конечно, больше всего будут клясть меня. Жалко вас. Станица посильную помощь окажет, но не тяните нас на верную гибель. Подумайте и взвесьте, а я позанимаюсь. Вахмистр, стройте! — приказал он Терцову.

Разбившись по группам, толпа занялась обсуждением создавшегося положения.

— И чего ты, тётка Аниська, кричишь: "Воевать! Артиллерия?!" Чего ты понимаешь? Кот наплакал снарядов. Целься в чертях на куличках! — возмущался бравый урядник-артиллерист, только что приехавший в отпуск.

— С колокольни вся Чечня, как на ладони, — огрызнулась баба.

— Врёшь! Одну арбу увидала и кричишь: вся Чечня! — оборвал казак.

— Вот увидите, родимые, продаст нас, продаст орде гололобой, — заголосила громко красивая, полная хозяйка постоялого двора — Меланья.

— Сама без него азиатам продаёшься! — вихрем ворвалась в кружок тётка Настя. — Днюют и ночуют у тебя басурманы, чёртова зубоскалка. Выбрали командира, завязали человеку голову, а теперь сами хотите им командовать?! Наш Иван Петрович не таковский! На тебе, чтоб ты им командовала! — выкрикнула тётка Настя и, ткнув в нос Меланье острый, негодующий шиш, она помчалась к другому кружку.

— Покорно прошу всех разойтись по домам! — обратился Лукин, поздоровавшись с выстроенной сотней.

— Наших бьют, а он по домам расходись! — взвизгнула на всю площадь Меланья.

— С тобою, Малашка, войну зачнём. Я стрелять, а ты патроны таскать будешь в коврике! — перекричала её Мотька, хохоча в глаза. — Чего рот расклебянила?! Намазлычек-то Лаврушкин откель у тебя взялся? Думаешь, ещё принесёт?! Мы за христианскую отместить хотим, а ты заработать чего-нибудь?!..

В этот миг раздалась команда Лукина.

Фронт вздрогнул и замер.

Через мгновение началась маршировка... Лукин лихо козырнул взводом.

И вдруг взвилась удалая песня... Мотька пихнула Малашку в бок.

— Видела? — кивнула бабёнка на стройную колонну.

Чувствовалось желание почти каждого солдата, сомкнув ряды, блеснуть гранёными штыками, показать силу и мощь русской пехоты, заворожить станицу своей лихостью. Но митинговый чад ещё не улетучился из голов. Солдаты пошли по квартирам, раскаляя злобу на Лукина, понося станичников, отказывающих в поддержке.

***

Смеркалось.

Со двора донесся скрип растворяемых ворот, — это Аип пригнал из сенника рогатый скот. Следом хромала израненная волками кобылица. За ними, погоняя хворостиной быков, на повозке въехал маленький, толстый мурза.

— Айч не хабар? (Что нового?) — крикнул с крыльца Лукин.

— Чек якши! (Отлично!) Все стога с Волчьей долины перевезли на зимовки, — распрягая, весело отозвался ногаец.

В это время внимание всех привлекло легкое громыхание тачанки. Пес с громким лаем бросился навстречу.

— Мухтар, назад! Мама, князь приехал! — крикнул Лукин, сбегая к гостю... Высокий, рябой кумыкский князь Асултан Чахчиев приближался к Лукину.

— Вой сенда, менда бийбуса,

— Вой атлар печень ким сама?

— (Ты князь — я князь,

— А кто коням сено даст?)

— пропел в полголоса есаул, пожимая его руку. Сузив миндалины глаз, гость указал на своего кучера, вместе с Аипом распрягающего лошадей.

— Очень рад тебя видеть, князь. Что хорошего? — спросил Лукин в столовой.

— Хорошее, Ваня, ползет да бежит от нас без оглядки. Ай-яй-яй, что случилось!.. Аллах отвернул глаза от земли... Ездил в ногайщину, арендовал для табуна участок, да замешкался и как раз угодил в самое пекло. Завтра хочу забрать последние крохи, распрощаться с вашим кредитным товариществом. Придется переправляться через Терек на двух каюках — тачанку на них поставим.

— За этим дело не станет... Но должен тебе признаться, опасаюсь солдат... Сегодня их напор казаки выдержали — за речку не пошли. Но что надумают они ночью? На всякий случай сажаю тебя под домашний арест. Со двора — ни шага!

— Ваня, ради Бога, сейчас наймем каючников, иначе вас подведу...

— Ни за что!... Оставайся, у меня ободнюешь. Все равно, уже все знают о твоем приезде... Приготовления к поспешному отъезду возбудят у всех излишнюю подозрительность... Малейшая оплошность — в клочья разорвут... Бежать — Боже упаси. Сегодня подрядим каючников, а деньги я получу по твоей доверенности. Сам привезу или пошлю с каким ногайцем, это самое надежное.

— Саубул. — Я в твоем доме, в твоей воле, Ваня, — согласился князь.

— Это все твое, — широким жестом указал хозяин на свое имущество... Гость слегка поклонился.

IX

Стояла глухая полночь, когда к Лукину пришли рыбалки.

— Как человеку не помочь? — согласился Дрон, выслушав есаула.

— Только опасновато насчет солдат... Вынюхают, да на штыки... Дело им привычное, — высказал опасения Трофим.

— А мы постараемся их провести: у Верхнего слаза устроим днем демонстрацию, а внизу ночью вы переправите... Идет?

— Там, значит, близир, а здесь самое дело... Кто надувать возьмется? — заинтересовался Дрон.

— Малогриценку возьмите да кашевара Акима... Они такую антимонию разведут, что мое почтение!.. Всех сероштанов приворожат к своим каюкам. Были когда-то солдаты, а теперь бурьян, в котором только черти хоронятся, — проговорил с горечью Трофим.

— Ну, спокойной ночи! Не сомневайтесь. Кунака доставим за первый сорт... Только бы эти антихристы не подвернулись, — согласился Дрон.

— На всякий случай я приду с несколькими казаками... Очень благодарен... Спокойной ночи, — попрощался Лукин с перевозчиками за калиткой и решил заглянуть в работницкую, откуда слышался чрезвычайно оживленный разговор... Подойдя, он осторожно глянул в окошко. На нарах, ярко освещенные пылающей печкой, сидели кружком по-кавказски Аип, Мурза и татарчонок, кучер князя... Их лица блестели, как начищенные медные тарелки. В глазах сияли веселые огоньки. Они громко смеялись, хлебали калмыцкий чай, ели жареную баранину... Боязнь нарушить воцарившееся благодушное настроение задержала Лукина снаружи в тени.

— Чеченцы быков украли у кумыков — это старая песня. Им, наверное, Бог велит воровать... А нового что в Даут-Юрте? — спросил Аип, наливая из котла по второй чашке.

— Дела наши Аллах не разберет. Мулла говорит, скоро свету конец, — ответил татарчонок, макая в чай кусок хлеба.

— А мельница ваша княгине на шаровары зарабатывает? — задал пикантный вопрос Мурза.

— Слава Аллаху, на все хватает: сразу в два кармана хозяину сыпет. Наверное, теперь остановилась. Машинист боится, давно собирался уходить к своим мужикам.

— Деньги у вас всякие принимают? — коснулся финансовой проблемы Аип.

— Николай-ахча все в сундуки откладывают, а керин-мерин ходит по рукам, — поставил точный диагноз татарчонок.

— Ваш как? — со своей стороны обнаружил гость вежливую любезность.

— Наш — самая первая голова в станице. Видал, какой у него серый жеребец? Клянусь Кораном, быстрее оленя! — После короткой паузы Аип добавил: — К Пасхе нам с Мурзой обещал в пешкеш: новые штаны и бешметы, — при этом ногаец, с чувством собственного достоинства, важно пустил кольцо дыма.

— Э-эх! — потянулся татарчонок. Отпустив узкий ремень, он почесал живот под толстым ватным бешметом.

— Аллах белюр! Аллах белюр! (Бог знает!) — изрек Аип. Затем он поднялся, помыл чашки холодной водой и выплеснул за дверь. Мурза выбросил собаке остатки хлеба, кости, завалявшуюся на полке тарань. Сполоснув рты, они натянули на уши папахи, вытянулись и тотчас захрапели.

Лукин отправился налаживать демонстрацию. Первоначально зашел он к Малогриценко. Казак этот, питавший большую приязнь к есаулу, охотно согласился, и они вместе зашагали к Акиму. Здесь заговорщики из предосторожности вышли в холодную комнату.

— Это пустяки! Вокруг пальца обведем! Для заманки даже арбу хвороста нарубим, — заговорили казаки, усвоив свою задачу.

— Ну, прощевайте, — заторопился Малогриценко домой. Лукин, сам не зная зачем, вошел с хозяином в жилую комнату... и чуть не вскрикнул от радости: в углу под образами сидела Дуня. Густой румянец залил ее красивое, нежное лицо. Глаза красавицы вспыхнули.

— Шерсть из тюфяка принесла трепать, — ответила за Дуню мать кашевара. Та молча глянула на есаула.

— Спаси Христос! Спокойной ночи, — пошептавшись со старухой, поднялась Дуня. Лукин вышел за нею. За калиткой он плотно взял ее под руку.

— Увидят, — бросила Дуня, озираясь, но в этот миг Лукин впился в ее губы. Дуня прильнула к нему всем телом. Ярко блестели ее страшно расширенные зрачки, щеки жег румянец, тяжело вздымающаяся высокая грудь знобила всего Лукина. Но в следующую секунду она резко оттолкнула его...

Х

Лукин проснулся от легкого толчка.

— Скорей вставай, деточка! Посмотри, что творится на площади! — тревожно говорила Надежда Петровна.

— А? Что такое?

— Не приведи Господи! Вахмистр прибегал. Прислал к нам ночной обход. Сидят все на заднем дворе. Сам побежал собирать сотню в станичном садике.

— Опять солдаты?! — вскочил Лукин.

— Кричат на всю станицу: убить тебя с князем, пушки отнять да на ту сторону. Схоронились бы в сеннике. Беги, детка.

— Что ты?! — сверкнул глазами Лукин. — Даром не дамся! Пока жив, дом грабить не позволю!

— Толпа какая на площади!.. Все прибывают! Пресвятая Богородица, спаси и сохрани, — крестилась старушка.

— Бей белопогонников! За Терек! Бей орду! — доносился рёв.

— Ваня! Ваня, это из-за меня — я выйду! — заметался по комнате князь.

— На карабин, в подвал, оттуда никуда! В клочки разорвут!

— Ваня, ради Бога, лучше я один погибну.

— Асултан, клянусь могилой брата — за один шаг туда уложу на месте! — внушительно потряс он бомбой.

Сутулясь, князь тяжело опустился на стул и заплакал...

— Пусть сунутся, дорого заплатят за наши головы. Во веки не забудут, — проговорил Лукин, выскакивая из дома.

— На верёвку обоих! Смерть врагам народа! — ревела площадь.

— Растерзать их, товарищи! — визжала Власьевна.

Лукин в это время отчаянно готовился к энергичной защите. Пять казаков, ногайцы и татарчонок исполняли его приказания с такой быстротой и ловкостью, словно вокруг есаульского дома лихорадочно работала, по крайней мере, полусотня. Стучали топоры, хрястели доски, мелькали лопаты, громыхали экипажи...

— По местам! — скомандовал Лукин, приведя двор в оборонительное состояние. Все мгновенно исчезли в укреплённых пунктах.

— Стрелять по моему свистку! Понятно?! — раздался голос есаула из-за огромного сухого бруствера акации.

— Так точно! — ответили сверху из слухового окна.

— И ни в коем случае не раньше, чем кинутся во двор. Понятно?

— Так точно! — высунулись двое из ямы.

— Якши! Якши! — зашумел Аип в подвале.

— Асултан! Все пилюли забрал? — обратился есаул к рядом лежавшему князю.

— Все. Хватит. Чёрт его дери, стыдно, не стыдно, эту бабу я ухлопаю, — ответил гость, поглаживая рукой два цинковых ящика патронов.

— Мама, ради Бога, не высовывайся!

— Нет, мы бабушку не пустим! — отозвался Аип.

Неистовство толпы, между тем, возрастало, превращая её в кровожадного зверя.

— Ах, кровопивец проклятый! Уже и денежки ему привезли! — раздиралась Власьевна.

Отсутствие станичников и заколоченные всюду наглухо ставни повергали некоторых в недоумение. Однако, рассуждать было некогда.

— Товарищи, кто за народное право, прошу поднять руки...

Не успел предложить подпрапорщик, как лес рук вырос над головами.

— Кто против? Никого? — озирался он по сторонам.

— Мы показали им народное право на фронте, и дома покажем! — оглушал всех Тимошенко.

— Правильно, товарищ, покажем дома! Ура! Ура! — загудело вокруг.

— Товарищи! Бей буржуя! — крикнул зачинщик.

— Ура! Ура! — вспыхнула толпа жаждой грабежа и понеслась через площадь к особняку Лукина.

— Из пушек палите, товарищи! Нечего руки марать! — вопила из середины Власьевна.

— Ура! Смерть нашим предателям! — заклокотало около ворот.

— Ах, проклятые! Уже на запоре! — взвизгнула Власьевна, сунувшись в калитку.

— Лезь через ограду! За ноги бучжуеч! Ура! — подхлёстывал вожак.

— На штыки! В петлю! — толкали снизу. С визгом, криком над забором вынырнула сплошная линия голов. Но вдруг все сразу онемели.

— Ах, подлец, как он народ встречает! — взвизгнула, точно уязвлённая, Власьевна. В ней клокотало бешенство. Она задыхалась от злобы, тщетно выискивая глазами Лукина, осмелившегося на такой дерзкий приём. Весь двор был забаррикадирован. Арбы, повозки, фургоны, тачанка, линейка, дроги, коляска, жатка, косилка, грабли — всё было опрокинуто, перевёрнуто вверх колёсами, нагромождено друг на друга, перепутано верёвками. Каждый клочок земли превратился в страшный капкан.

— А! Ты вот как! Бабы, дети, в сторону! Тридцать шагов назад! Стройсь! — хрипел от злобы Тимошенко.

— Пушки, пушки забыли! — завопила Власьевна. Все оглянулись. Но орудия ещё ночью, по распоряжению Лукина, были закачены на общественный двор. В пылу никто на это не обратил внимания. Теперь же человек двадцать солдат ринулись к станичному правлению, ворота и калитка которого оказались наглухо запертыми.

— Отвори! — посыпались кулаки в забор. Солдаты глянули в щели. Между орудиями, с винтовкой в руках, стоял часовой.

— Отворяй! Ворота сорвём! — закричали с площади. В этот момент из флигелька выскочил караул и защёлкал затворами, заряжая ружья.

— Стрелять будем! Не велено пущать! Стрелять будем! — решительно заявил караульный начальника.

— Товарищи! Ведь это буржуя громить! — попятились солдаты.

— Не велено разговаривать! — отрезал урядник.

— Чёрт с ним. И так справимся, — махнул рукой солдат, и все помчались обратно.

— Обежать, ребята, кругом кварталов. Предупредите, чтобы из домов вышли, кабы из пролетариев кого не подбили заодно с буржуями. Живо! Пусть сюда собираются, на праздник народный! — распорядился подпрапорщик, выслушав сообщение о пушках.

— Правильно! Ура! Праздник народный! — застонало вокруг. Защёлкали затворы винтовок.

— Выходить из домов, станичники, выходить! Кровопивца вашего порешаем! — раздались по всей станице голоса.

— Так его! Мы Лукина хотели прикончить ещё в полку! — расхаживал среди солдат откуда-то появившийся Лаврушка.

— А-я-я! Матушки родные, что же творится?... Ванюшка, родненький... — заголосила тётка Настя, бросаясь к подпрапорщику.

— Ты это, проклятая буржуйка, на одну верёвку захотела? — вцепилась в неё Власьевна.

— Товарищи! Что вы делаете? Я сам фронтовик! — изступленно кричал, приехавший в Приветную новый староста хутора Степанова Фёдор Опаренко. Он торопился сюда с целью приютить у себя на время несколько семейств пострадавших.

— Цыц! Офицерский халуй! Не то — вместе будешь на верёвке болтаться! — пригрозил Тимошенко.

— А, так? Ну, посмотрим! — крикнул Опаренко, и не успели опомниться, как он, подняв винтовку, перескочил через забор и канул во дворе Лукина.

— Кругом доложили. Все повысили — докладывали коноводу посланные.

— Теперь можно расстреливать без опаски, — вполголоса решил тот.

— Роты, стройсь! — покрыла шум голосов его команда.

— Ура! Ура! Ура! — грянула толпа.

— Тише! — гаркнул подпрапорщик. — На два шага разомкнись! Рота... ("пли!") — хотел крикнуть Тимошенко, но в этот миг его словно кто-то потянул назад... Он глянул... И замер с вытаращенными глазами. Слово "пли" костью стало поперёк горла. Бабы, дети повернулись вслед за ним... И вдруг кинулись врассыпную. В тылу солдат, сверкая винтовками, лежала целая сотня казаков. Пулемётчики продёрнули ленты и, в ожидании команды, повернули головы в сторону вахмистра.

— Товарищи! Что же это такое? Из-за буржуя народ — на народ?! Пролетарий на пролетария?! — спохватился Тимошенко.

— У нас, товарищи солдаты, нет ни буржуев, ни пролетариев, — на всю площадь отчеканил вахмистр. — Мы все казаки! Хочешь богатеть — богатей, никто не мешает. Не хочешь — ходи босиком, твоё дело, но мне поперёк дороги не становись. Станица оказала вам посильную помощь. Выгон бы дали, лес отвели... Сжались бы ещё... А вы что делаете? За что кинулись убивать человека? Вашу кровь он пил?

— Вы что же? Хозяйничать хотите в наших домах? Пусть отцы ваши, матери, жёны, дети живут у нас. Пальцем никто не тронет! А вы — вон из станицы: чтобы духу вашего здесь не было! С фронта разбежались, за родные сёла ни одной капли крови не пролили, а у нас порядки заводить?! Клади винтовки и марш отсюда, иначе всех прикончим! Мы уже дали знать в соседние станицы... С минуты на минуту ожидаем их конные сотни... Никого вас не тронем, но... шевельните только пальцем...

— Товарищи станичники! Что же это такое? А где же завоевания революции? — растерялся Тимошенко.

— А где же Россия?! За что три года мы проливали кровь? Неужели за то, чтобы вы безнаказанно расстреливали своих, а потом и наших офицеров? — наносил удары Терцов.

— Эх, товарищи, товарищи! — почесал затылок подпрапорщик, вручая вахмистру свою винтовку. За ним все остальные сдали казакам оружие.

— Староста! Староста! — прошёл ропот по всем взводам.

Впереди небольшой группы пожилых крестьян, опираясь на костыль, шёл в поддёвке высокий седой старик. Голова его была низко опущена. Глаза изредка окидывали казачий фронт, потом снова погружались в глубины под густыми бровями. Наступила жуткая тишина.

— Спаси вас Христос, православные, что помогли выбраться из ада да обогрели нас. Мы и сами думали, как бы подальше от зла, от Терека. За Болотным, слыхать, подходящие помещичьи участки; вот мы туда и того... Подальше от соблазна. Нехай поганцы всё лопают! Спаси вас, Господь, православные, — закончил староста и, перекрестившись на церковь, надел шапку.

Не успела станица прийти в себя, как бесконечной вереницей потянулись беженские фургоны, нагромождённые мешками зерна, кадками, клетями с домашней птицей. Коровы, свиньи, лошади, овцы следовали за транспортом. Невыносимо тяжело было Лукину смотреть вслед обездоленным. Хотелось горько оплакивать эти русские национальные корни, так безжалостно вырванные и выброшенные на ветер. Остроту боли усиливало сознание, что эти несчастные страдальцы одним из главных обидчиков считают его — Лукина. "Бог знает, может быть, те именно клянут меня, которые сложили бы свои буйные головы за Тереком," — шептал он в раздумье...

***

В этот вечер Дуня отдалась Лукину. Стоило смерти замахнуться на него косой, как едва зародившаяся любовь Дуни сразу превратилась в жгучее чувство. Обливаясь слезами, точно ужаленная, заметалась она по комнате. Не приди в это время Мотька, Дуня, рискуя жизнью, пробралась бы к Лукину. Но Мотька значительно успокоила подругу сообщением о сборе сотни. Кроме того, она поклялась перед иконой лично проводить Дуню к осажденным, если разразится гроза. Затем Мотька поручила своей матери смотреть за ней и убежала.

Было совершенно темно, когда Дуня с Мотькой подошла к дому Лукина. Несколько минут они постояли в нерешительности, не зная, идти обеим или вызвать его одной. Не будь матери Лукина, вопрос этот разрешился бы весьма просто, но теперь выдумать предлог для своего появления было делом далеко не лёгким.

— Ты иди! Ты! Скорее же! — торопила Мотьку Дуня, охваченная страстью, распалённая тревогой страшного дня.

— Чего ж придумаю Надежде Петровне? — мялась та на месте. — А, к чёрту! Скажу, пришла бомбу попросить! — решила, наконец, бабёнка и сунулась в калитку. Тотчас на всю станицу залаял Мухтар.

— Иди! Чего испугалась? Баб не кусает! Иди! — горела в огне Дуня.

Мотька попробовала отворить, но дверь была на запоре.

— Кто там? — вдруг раздался из темноты знакомый голос. Это Лукин возвращался со скотного двора, куда он обычно заглядывал перед сном.

— Иван Петрович! Это я — Дуня, — прошептала красавица, прильнув к забору.

Мотька мгновенно исчезла.

— Дуня! — тихо вскрикнул Лукин. Кровь ударила ему в голову. Он быстро повернул ключ, отодвинул прясло и выскочил. Дуня бросилась к нему, обвила шею руками и жадно прильнула к губам. Лукин чувствовал её упругую грудь, бёдра; пылающее тело жгло его. Несколько минут они стояли молча, всё теснее прижимаясь друг к другу, всё жарче целуясь.

— Оденусь... Сейчас... — наконец проговорил Лукин. Оторвавшись от красавицы, он скрылся во дворе.

Вернулся, крепко обнял её, поцеловал и повёл в сенник.

— А муж где? — спросил он тихо.

— На Тереке, в секрете, — прошептала Дуня, опускаясь на бурку.

***

На следующий день князь благополучно переправился через Терек.

С уходом солдат тишина вернулась в любимые закоулки.

Медленно тащился согбенный старец — Великий пост; однако, светлый лик приближающейся Пасхи уже яркими лучами озарял сердца казаков. Только далёкие раскаты боёв геройской Добровольческой армии изредка заставляли прислушиваться, затаив дыхание. На Тереке ещё не гремело, но, присмотревшись пристально вдаль, зоркий глаз определял, против кого накапливаются зловещие чёрные тучи.

— Бог не без милости, казак не без счастья! — подбадривали себя одни.

— Генерал Корнилов скоро придёт! — успокаивали другие, приступая к мирному труду.

Жизнь входила в обычную колею.

Но в книге судеб страница, отведённая восемнадцатому году, ещё не была дописана.

Часть третья

I.

С колоколен во все концы буйно разносился жизнерадостный трезвон.

В столовой звенели ножи, вилки, расставляемая посуда. "Накрывают стол для духовенства", — подумал, проснувшись, Лукин.

Едва он успел привести себя в порядок, пришёл батюшка с причтом. Пропели "Христос Воскресе!", поцеловались и сели за пасхальный стол.

Батюшка расположился в углу под образами, рядом с ним Лукин, затем высокий, плоский уставщик с выпуклым подвижным кадыком Терентий Галактионович. Напротив священника — учитель церковного пения Изот Карпович, острые лопатки которого резко выделялись под тонким бешметом. Ещё правее сверкал серыми холодными глазами пономарь. Далее потряхивал жиденькой рыжей бородкой дьякон Хрисанфий. Самыми молодыми представителями клира были певчие, три парня в черкесках. Глядя на этих здоровенных ребят, Лукин невольно вспомнил "цыплят Гапо".

— И не знаешь, Иван Петрович, как умом раскидывать, куда идти, где сеять, — говорил отец Онуфрий, справляясь с тарелкой наваристого красного борща.

— Почему, батюшка? — положил ему кусок пирога хозяин.

— Солдаты-то наши почти все служат в Болотном в красной армии.

— Печально, конечно, однако, что ж поделать? — пожал плечами Лукин; — сейчас все против нас. Даже, кажется, время в заговоре с большевиками.

— У моего Яшки намедни, было, винтовку не отняли на базаре, — обсасывая подкрашенные чихирём седые усы, сказал уставщик.

— Говорят, будто с первого богача Бондарева двести тысяч собрали, а дом Дьяконова отвели под клуб, да заставили его, высунув язык, бегать по городу, собирать тридцать столов да полтораста стульев. В три часа чтобы всё было, иначе расстрел!

За такое сообщение желтозубый Изот Карпович почёл долгом вознаградить себя зубровкой.

— Это что, сват! Они на каждое ведро вина печать антихристову наложили, в свою казну гребут налоги. Дождались слободы! Скоро за Теречную воду карманы тряси, — будто хлопал лестовкой пономарь, разрезая жаркое.

— Слышно, генерала Корнилова убили, — сказала тётка Настя.

— А, чего выдумала? Откуда на хвосте принесла? — потчуя гостей, одёрнула её хозяйка.

— Когда я был взводным урядником, — начал было священник...

В это время Мухтар с громким лаем бросился к воротам. Лукин выскочил на крыльцо. Через порог калитки шагнул сухощавый, нервный подъесаул Язычков. За спиной его виднелся Субботин, потом показался Терцов, Малогриценко, Аким, целая шеренга франтовато одетых казаков. Во дворе замелькали чёрные и белые папахи. Все курпеи были тщательно взбиты, черкески свеже выглажены, оружие блестело. Среди станичников, к удивлению Лукина, семенил совершенно ему незнакомый маленький рябой армянин в щегольском драповом пальто.

— Христос Воскресе, господин есаул, — почти у забора высоко поднял широкополую шляпу улыбающийся незнакомец.

— Воистину Воскресе! — поклонился Лукин. — Пожалуйста в зал, — пригласил он к знатному пасхальному столу, похристосовавшись со всеми.

— Здравствуй, Гришка! Здравствуй, Шяшя! — здоровались вошедшие следом за гостями работники есаула. Новые шапки, штаны, бешметы, как нельзя лучше гармонировали с общим праздничным настроением.

— Пошли Бог тебе хорошую жену, — говорили ногайцы, осушая рюмки водки.

— Саубул! Саубул! — не успевал благодарить хозяин.

Монголы закусили бараниной, индюком, попробовали сырной пасхи.

— Окорочка что же? Поросёнка с хреном? Вот ветчинка, — рассмеялся Язычков.

— Магомет по шее надаёт, — ответил мурза.

— Ну, трогай дальше, ребята! — поднялся Аким, получив от хозяина магарыч на всю компанию.

— Господа! Токай, Мускат, Рислинг. Кому водки? — спрашивал Лукин, наполняя бокалы. — Сердечно благодарю за внимание. Поздравляю с праздником! — Все встали, раздался звон хрусталя.

***

— Священники сладкий пирог доедают. Сейчас поднимутся, — шепнула Лукину вошедшая тётка.

— Простите, на минутку! — бросил есаул, вскакивая со стула.

Оставшись одни, гости измерили глазами громадные венецианские зеркала, потом стали пристально рассматривать симметрично развешенные на стене портреты семьи императора Николая II.

— Н-да! — тяжело вздохнул Язычков, — освободились...

— Дожили, нечего сказать, царя — в тюрьму! Ах! — стиснул кулаки Малогриценко. На глазах его сверкнули две крупные слезы.

— Господа! За избавление августейшего семейства! — предложил вернувшийся Лукин. Все встали.

— Да хранит Господь царственных узников!

Казаки перекрестились и выпили до дна. Несколько мгновений длилось тягостное молчание.

— Город Болотный делегировал Егора Каспарыча просить тебя с сотней освободить их от ига красноармейцев. Награда — полмиллиона, — прострочил Язычков, едва заговорили вокруг. Армянин одобрительно кивнул головой, потом вплотную подсел к хозяину.

— Мы, кажется, как таранкам, оторвали бы им башки! — при этом громадный нос армянина угрожающе двинулся к голове есаула.

— Зачем же остановка? — откинулся из предосторожности Лукин.

— Нет, вы только посмотрите, господин есаул, что они делают! Захотят грабить — грабят, сунуть в тюрьму — сунут, и пикнуть не смей. На днях приходят ко мне и — смаху: "Давай двадцать тысяч. Раз!" — "Дорогие товарищи!" — кричу. "Очень дорогие! Давай двадцать тысяч. Два! Давай двадцать тысяч! Три! Давай тридцать тысяч! Раз!" — Я сижу, точно рыба на углях. Ничего не понимаю. А они уже: "Давай пятьдесят тысяч! Два!"

Все в бомбах. Винтовки со штыками. Кинулся туда-сюда. Даю двадцать. Не берут! Бух им в ноги! Ради Бога, дорогие товарищи, возьмите. Сейчас остальные... Опять кинулся туда-сюда. Даю ещё десять. Взяли. Деньги в карман заткнули, меня — в тюрьму. "Пока такой-сякой кровопиец, не заплатишь остальной долг, будешь к каталажке прикомандирован, а через неделю отчислим в штаб Духонина".

— "Ва, товарищи!" — "Мы", — кричат, — "товар ищи, а ты деньги тащи, да не вайкай, а то припаяем по-настоящему! Даром, что ли, просить у тебя пришлось почти полчаса".

Кинулась вечером жена по знакомым, приносит остальные двадцать. "Ещё десять", кричат, — "за казённую квартиру да почёт! Мы его, как губернатора, конвоировали через весь город!" Чего поделаешь? Принесла. Выпустили утром и говорят: "Завтра, быть может, опять пожалуем в гости. Понравился нам дюже. Ты — человек хороший."

При этом армянин достал клетчатый платок и вытер капли пота, заблестевшие на лбу.

— Пах! Пах! Пах! Иван Петрович, что это такое? На всех перекрёстках кричат: "свобода! свобода!", а люди ходят, да оглядываются, как бы за горло не схватили! Свобода грабить средь белого дня! Пах! Пах! Пах!

Горожане секретно послали меня просить вас освободить город от этих... Пах! Пах! Пах! У черта в книге и то не найдётся им названия... За полмиллиона рублей, а вам будет столько же отдельно, — последнее произнёс он так тихо, что расслышать мог только Лукин.

— Пожалуйста, господа, пейте, закусывайте! — угощал хозяин, — Болотный, Егор Каспарович, мог бы своими силами скрутить в бараний рог, выстройте всех ваших боеспособных горожан — верста по фронту... Однако, что вы сделали до настоящего времени? Неужели только и всего, что вспомнили о моей сотне?!

— Мы, господин есаул, организуемся. Вашу помощь обещал Ксенофонт Самойлович Язычков, — заёрзал на стуле армянин, будто подбросили под него несколько горячих угольков.

— Да, да, да, Иван Петрович! — засуетился подъесаул, — необходимо обуздать этих бандитов. Я говорил уже со многими. Все согласны. Ведь, с неба деньги не падают, а поторговаться — кругленький миллиончик на ладошке улыбнётся.

— Не знаю, с кем ты вёл переговоры, но я пойду только на помощь действительно восставшим против этих грабителей. Как только горожане покажут готовность умереть за своё освобождение, мы выступаем, — высказался Лукин.

— Как? Почему? — подпрыгнул Язычков: — добровольцы бьются за Великую Россию, а мы, сложа руки, будем сидеть?!

— У казаков, Ксенофонт, пока нет естественного обострения, а искусственно агитацией разжигать ненависть мне претит. Я понимаю, конечно, — дойдёт до нас. И в своих рамках к борьбе готовлюсь. Но стоит сунуться теперь, всё полетит на смарку. Казаки не поймут и осудят навязанную им роль освободителей. Ведь, угнетённые и пальцем не шевелят! Накипит у станиц — другой разговор. Меня коробит этот коммерческий взгляд, исключительный расчёт на деньги! А где же благородный порыв? Гнев? Оскорблённое самолюбие? Долг? — задумался Лукин, — но, ведь, они боятся рискнуть одним своим волосом! — его глаза сверкнули. — В силу материальных соображений сотню я не поведу! — резко оборвал Лукин и осушил бокал.

— Ты, Ваня, подумай, а вечером загляни ко мне, буду ждать, — пригласил Язычков.

— Господа, предлагаю поздравить Степана Ивановича! — придержал его за рукав Лукин.

Все пошли к выходу.

— Маша! К нам идёт от Усовых православное духовенство, — крикнул Лукин, приостановившись около калитки.

— Идите! Идите! Мы с Надеждой Петровной посидим, — христосовался смущённый отец Александра, сзади которого стоял наготове сухопарый дьякон.

Лукин быстро догнал свою компанию. Почти на каждом квартале поскрипывали высокие качели.

— Ах! Ох! — слышались поминутно визги девчат.

— Нажми! Раз! — кричали парни, то приседая, то выпрямляясь.

*

— А-а! Здравствуй, Каспарка! Христос Воскресе! — Иван, Ксенофонт, Пётр, Григорий! — приговаривал Усов, лобызаясь в гостиной. — Прошу к столу! — пригласил полковник жестом. — Прижигают большевики пятки, что к командиру примчался? — выпалил он в лицо горожанина.

— Ва, Степан Иванович, вы откуда знаете? — вытаращил глаза армянин.

— Вся станица говорит. Сразу все догадались... Слушай, Иван. Пошли на выручку ногайцев под водительством косого Заракая.

— Пах! Господин полковник! Вы поведёте? Мы согласны!

— Егор! Если я возьмусь, сразу начну с вас, чтобы на себя надеялись, за свою честь и достоинство в огонь и воду шли, а за деньги дураков не искали.

II.

Как ни торопился Лукин к Язычкову, где он мечтал встретить Дуню, ему пришлось несколько запоздать. Почти около забора тётки Насти он столкнулся с Алёной — вдовой Егора, умершего при последней холерной вспышке. Лукин знал её непроглядную нужду и давно собирался помочь несчастной. Однако очередные заботы дня, как нахально зазывающие торговцы, тянули в сторону. Занятый делами, он иногда забывал о существовании Алёны, её бабушки и кучи голодных детей. Потом что-то вновь напоминало ему. Он сердился на себя, решал завтра же помочь, но снова отвлекался.

Увидев Алёну сегодня, Лукин почувствовал большую неловкость, словно он позволил себе подлость по отношению к этой женщине. Преследуемый совестью, есаул бросился в калитку.

Не успела Анастасия Петровна предложить ему вина, как Лукин сунул ей кредитный билет.

— Да это — на год хлеба! — говорила тётка, подвязывая платок.

— Тем лучше для меня. Только, пожалуйста, не говори от кого, а догадается — чтобы никому ни звука! Я подожду.

— Скажу! Скажу! — повторяла она за дверью. Лукин с нетерпением ожидал её возвращения.

Теперь каждое мгновение отмечалось ударами его сердца.

Не только по сияющему лицу вернувшейся, но ещё раньше, по топоту её ног в передней, Лукин понял всё: на мгновение он увидел озарённую радостью убогую комнату и множество детских улыбок вокруг пустого стола. "Как просто — шевельнул бровью, и сразу всё преобразилось. Я счастлив..." — шептал он...

***

Весёлый, жизнерадостный шёл Лукин к Язычкову. Беспокоил его только вопрос, там ли Дуня? Он сосчитал дни от последнего свидания. "Чёрт возьми, больше недели. А вдруг, рассердившись на меня, она уехала в Жаркую к тётке?" — встревожился Лукин. До мельчайших подробностей он вспоминал последнюю ночь в объятиях Дуни. Его бросило в жар. Воротник душил. Кровь стучала в висках. Он не чувствовал под ногами земли.

Но стоило ему шагнуть к Язычкову, как в него будто ударили холодные, острые струи воды; со всех сторон на Лукина ринулись собаки. Заливаясь на всю станицу, они метались вокруг, норовя вцепиться в полы черкески.

— Принимаешь, нечего сказать! — приговаривал отрезвевший есаул, энергично отбиваясь кинжалом.

— Цыц! Тубо! — наконец раздался голос хозяина. Свора вмиг заняла выжидательное положение. Смех, громкий оживлённый разговор неслись из глубины двора. Там, во флигеле, Лукин различил сидящих за столом баб и казаков.

"Дуня здесь?" — чуть не прыгнуло с языка. В темноте точно блеснули глаза красавицы.

Когда они вошли в комнату, сестра Язычкова, молодая чернобровая баба, подавала вино на жестяном чёрном подносе, расписанном красными лилиями. "Неужели нету?" — мелькнуло в мыслях Лукина, но тотчас приятная теплота разлилась по всему телу: на него возбуждённо смотрела Дуня, ещё более красивая, ещё жарче охваченная огнём страсти.

— Садись, садись, красная девица, между Дуней и кумой Мотей, а за опоздание — штраф, ковшик чихиря! — хлопотал хозяин, в то время как Лукин христосовался со всеми подряд. Наконец, он подошёл к Дуне. Руки их на мгновенье срослись, они слились губами, задыхаясь от счастья.

— Иван Петрович! Чур сегодня не малханить! Изволь под корешок! — наседал на него хозяин, обременённый наполненным фаянсовым ковшом.

— Будь девка, второй бы попросил, — подмигнула Дуня.

— Нет, выпьет! — крикнула Мотька. Вырвав из рук рыжебородого Антона графин, она налила чайный стакан и, кланяясь, поднесла есаулу. Лукин осушил до дна и трижды поцеловал задорную бабу.

"Ты, грушица, грушица моя,

Грушица зелена, садова"...

Запела Дуня.

Ударяя в поднос, она плавно начала плясать лезгинку:

"Почто ты не зелёной стоишь,

Груша, не лазорева цветёшь?"

Подхватили все.

"Да как же мне зелёной быть?

С вершины солнышко печёт,

Под грушей светлица стоит,

В светлице девица сидит,

Разумные речи говорит:

Нынче такие времена —

Сушат жён хорошие мужья,

А девушек — дальние друзья"...

— Правда, вы женитесь? — повернулась к соседу разгорячённая песней Мотька.

— На ком? — улыбнулся Лукин.

— Известно, — на Катьке.

— На Кате? — протянул удивлённый есаул. — Это большая для меня новость!

— Не ври! Не ври! Всё время у них пропадаешь, зря она сурмит брови-то? Вместо платка, газ на голове! Подумаешь, барышня!

— Честное слово, разговаривал с нею всего раза два. Заходил справиться о нашем станичнике генерале Максимове. Ведь Катя только что приехала из Благодатной, гостила у его дочери.

Между тем от соприкосновения с Дуней Лукин горел на медленном, мучительно сладком огне. Страсть бушевала в его крови, захватывая Дуню и одновременно опьяняя обоих.

— Бабы! Бабы! Споёмте "Селезня" Ивану Петровичу! — крикнула Мотька. Не дожидаясь, она взяла высоким голосом:

"Селезень, мой селезень,

Селезень мой молодой!"

— дружно подхватила комната.

"Почто же ты, селезень,

Не весёлый сидишь?

Да как же мне, селезню,

Весёлому да мне быть?

С вечера позднешенько

Утица со мной была,

Поутру ранешенько,

Слышу — простреленная.

Не жалко, прострелена,

Если утка на воде,

А жалко, прострелена

На шёлковой на траве.

Травушка-муравушка,

Всё шёлковая трава...

Как на той на травушке

Стоял синий шёлковый шатёр.

Во шатре, задумавшись,

Добрый молодец сидел.

Почто же ты, молодец,

Не весёлый сидишь?

Да как же мне, молодцу,

Весёлому да мне быть?

С вечера позднешенько

Девица со мной была,

Поутру ранешенько,

Слышу — просватанная.

Не жалко, просватана,

Если девка за меня,

А жалко, просватана

За злодея моего"...

Ещё не замерли последние звуки песни, как весело заиграла гармония. Пальцы лихо понеслись по ладам в присядку. Гармонистка улыбалась Лукину.

— Иван Петрович! Иван Петрович! Твой лад. Изволь танцевать! — кричал подвыпивший хозяин.

— Просим! — подмигнула Дуня, разжигая Лукина. Все дружно ударили в ладони. Длиннобородый Панфил ловко забарабанил по столу ножом и вилкой. Есаул выскочил из-за стола.

— Харц! Харц! — крикнула фельдшериха, муж которой пристально следил за ловкими па танцующего.

— Экий чёрт! Экий дьявол! Ты в балете учился?! — покачиваясь на широко расставленных ногах, громко восхищался Язычков.

И вот, на круг, по приглашению Лукина, выплыла Дуня.

Стан гибкий, как виноградная лоза, бюст, слегка колыхающийся под белой кофточкой, — всё пьянило его горячую кровь, дразнило воображение... Он танцевал, танцевал, пока не остался один. Сердце билось, точно рвалось наружу. Лодочкой на волнах колыхается пол! Еле переводя дыхание, Лукин выскочил на крыльцо. По станице шумно разливались хороводы, а в комнате всё ходуном ходило от пляски.

— Сестра! Мой лад! — донёсся голос Язычкова. Вытерев вспотевший лоб, Лукин глянул на небо. Широко раскрытыми глазами любовалась Приветной луна. Миры звёзд ярко сияли на чёрном бархатном пологе, высоко раскинутом над станицей.

Лукин услышал переговаривающееся в дремоте стадо гусей. О ноги терлись собаки. Повиливая хвостами, они словно извинялись за устроенную ему встречу. Лукин осторожно погладил двух жеребят, безмятежно раскинувшихся около своих матерей... Вдруг кто-то одним взмахом сзади закрыл его глаза.

— Дуня! — узнал Лукин.

— Где ты пропадал? — тихо простонала красавица.

— Приходи завтра. Муж в город поедет за купоросом, — прошептала она и страстно поцеловала его в губы. Земля качнулась под ногами Лукина, увлекая в преисподнюю двор, флигель, животных.

— Хорошо! Прямо от Субботиных к тебе, — прижал её к груди есаул.

— Увидят! — бросила Дуня. Выскользнув из объятий, она скрылась во мраке.

— Ты что, Ваня? Смотрю, смотрю, где человек делся? Папаха — на рогах, калоши у дверей, а его нету, — проговорил подскочивший Язычков.

— Прости за беспокойство. Видимо, хлебнул лишнего, в голове заплясало, — не глядя на хозяина, ответил Лукин.

— Идём, идём в комнату. Сейчас твою любимую...

"Гой-да не из тучушки ветерочки дуют"

— запел Язычков, отворяя дверь и держа Лукина за рукав черкески:

"Гой-да не дубравушка во поле шумит",

— подхватили гости.

"То не сизые орлы во поле клекочут,

Гой-да по над небесью орлы летучи,

То не серые гусюшки гогочут,

Гой-да по над бережком гуси сидючи.

То расплакались Гребенские козаченьки,

Гой-да перед Грозным царём стоючи.

Уж ты, батюшка, ты наш царь-надежда,

Гой-да православный ты наш государь!

Как бывало-чи ты, наш царь-надежда,

Гой, много дарил нас, много миловал,

А теперича ты, наш царь-надежда,

Гой, чем подаришь нас, чем пожалуешь?

— Я пожалую вас, Гребенские козаченьки,

Гой, рекой Тереком со притоками,

Гой, от Гребня-гор до Синя моря,

Гой, до Синя-моря, до Хвалынского..."

— За выздоровление и процветание Великой нашей матери России — ура! — крикнул Лукин, прежде чем откатились последние волны любимейшей песни терских казаков.

— Ура! Ура! — орлами летели могучие крики.

— За нашего радушного дорогого хозяина! Ура! — возгласил Лукин, и снова затряслась комната, заколыхались на окнах кисейные занавески.

— За гордость нашей станицы! Командиру сотни — ура! — гаркнул Язычков.

— Ура! Ура!

— Юнкерскую, Ваня, юнкерскую, которую пел в пятнадцатом году на Днестре с однокашниками кубанцами и донцами. Я подтяну! — не унимался Язычков.

— Просим! Просим! — поддержали дружно вокруг.

Лукин поднялся... Словно боевой конь, почуявший сигнал, он весь преобразился. Ярко заблестели глаза, ноздри слегка вздрагивали, а откинутая назад голова была воплощением порыва, энергии, мощи. В комнате воцарилась тишина, точно к вину никто не прикасался.

"Серый день едва мерцает,

Скоро ночь придёт,

Офицерство начинает

Свой лихой обход",

— высоким баритоном запел Лукин традиционную песню сотни Николаевского училища.

"Блещут шашки боевые,

Шпоры чуть звенят,

На погонах золотые

Звёздочки блестят.

Впереди полковник бравый,

С ним хорунжих ряд.

Жаждой удали и славы

Очи их горят.

Раздаются песен звуки

Славных казаков,

Про великие заслуги

Дедов и отцов,

Про Сибири покоренье,

Вечную войну,

Про Азовское сиденье

И тоску в плену,

Запорожские походы

К туркам, полякам,

Покорённые народы —

Храбрым казакам.

Русь! Смотри, какую силу

Казаки таят,

За тебя сойти в могилу

Каждый будет рад."

— Ура! — сорвался мурлыкавший Язычков.

— Ура! Ура! — надрывались остальные.

— Ты скажи, какая песня! — громко протянул замечтавшийся Панфил. Стаканы снова зазвенели.

— Иван Петрович! Где завтра будешь? Хочу тебя поздравить с праздником, — лукаво поглядывая на взволнованного песней есаула, спросила Мотька.

— Милости прошу... Отдохну, потом на вечер к Субботину. Больше никуда...

— Врёшь! Врёшь! Полетишь с Катькой христосоваться! Ай, постой, чего Дуня за тобой выскакивала, как лань? — рассмеялась бабёнка.

— Я не видел.

— Не видал. А глаза куда съехали?

**

Ночь сворачивала огромные чёрные знамена, когда гости шумно двинулись по улице.

— Ай, бабы, бабы! Мимо Катькиного двора, — взвизгнула Мотька. Толпа послушно завернула за угол.

"Горела горелочка"

— затянула Мотька, едва впереди показалась мишень:

"Воску ярова свеча,

Ждала, ждала девица

Удалого к себе молодца,"

— подхватила компания.

"Не дождалася красная,

Ложилася она спать одна."

На всю станицу звенел серебряный голос Дуни:

"Как на утренней зореньке

Вдоль по улицам младец прошёл,

Он любимую песенку

На свисточек её просвистал.

Уж ты спишь, не спишь, девица,

На уме себе кого держишь?

Уж я спать не сплю, красная,

На уме тебя, младца, держу!"

Громко кашлянула Мотька.

Через несколько кварталов они подошли к дому Лукина.

"Ты стой, расти, калиночка,

Расти, не шатайся,

Живи, моя сударушка,

Живи, не печалься!"

— запела Дуня. Все тотчас подхватили, стали в круг и дружно ударили в ладони. За станицей отозвалось эхо. На середину без шапки выскочил Язычков и, покачиваясь, пошёл за Дуней.

"Придёт тоска кручинушка, —

Пойди — разгуляйся,

Пойди, пойди, разгуляйся,

С милым повидайся,

От моего ли, от милого,

Вестей не дождусь...

Прислал милый поклон верный —

Коня вороного,

Коня, коня вороного,

Седелица нова,

Под седелицем попона

Зелёного шёлка,

Зелёного шёлка,

Пахвы золотые,

Пахвы, пахвы золотые,

Стремена литые,

Ты, девица-красавица,

Душа моя, сердце,

Загадаю я загадку, —

Изволь отгадать..."

Здесь песня оборвалась. Лукин пожал всем руки, начал пятиться в калитку, но Язычков схватил его за рукав. Остальные двинулись дальше. По всей станице разбредались засидевшиеся гости. Кое-где хлопали в ладони. До изнеможения всюду драли глотки петухи. Рассветало.

— Ты... Ты... Ваня... Пойдёшь... в Болотный? — еле сплёл фразу Язычков.

— На эту тему лучше поговорим завтра, но должен предупредить: пока не поднимется город, не поеду. Не за горами. Сразу домчимся...

— Ну... я... я... пойду... сам... один... — бормотал тот.

III.

Темнело, когда Лукин подходил к дому Субботина.

— Иван Петрович! Фомич сию минуту вернётся, повёл коня напоить к дяде Игнатке, наш колодец нынче ночью обвалился, — высунувшись в окно, встретила Лукина прапорщица.

В это время стукнулась о забор настежь распахнутая калитка, и хозяин ввёл лоснящегося, широкого гнедого коня. За ним шла Дуня. Глянув на Лукина, красавица улыбнулась.

— Добрый вечер! — нежно коснулся её голос сердца есаула.

— Уехал? — тихо спросил он. Дуня кивнула головой.

— Читай, нечистый дух, "Збранную!" — раздался окрик прапорщика из семейной комнаты.

— Детей укладываешь? — спросила Дуня с порога и вошла к хозяйке.

В нежилой комнате, куда пригласил гостя прапорщик, почётное место занимала парадная постель, затянутая покрывалом с синими петухами. Строгая, величавая, она стояла точно саркофаг, украшенный иероглифами. Лукину стало немного не по себе, но в этот миг в глаза ударил яркий свет лампы.

— Иван Петрович! Прошу сюда, рядом с Линой, — рассаживал хозяин за пасхальный стол, отражавшийся в простеньком стенном зеркальце.

— Мускат из Бабинького сада, моё приданое, — отрекомендовал прапорщик, разливая по стаканам душистое вино.

— Кустиком! — предложил хозяин. Все чокнулись вместе.

— Каспарыч-то ожёгся, Иван Петрович! — заговорил хозяин.

— Неужели мы должны, очертя голову, кидаться на всякую приманку? — принял вызов есаул.

— Всё Язычков нагородил. Встретились на станице Жаркой, поговорили и хлоп-хлоп по рукам.

— Это не цыганская кляча, чтобы с кондачка, — вставил Лукин.

— Я предупреждал, что не согласитесь, но Язычков так раскипятился, что не дай бог! "Иначе," — кричит, — "и нам капут!"

— Совершенно верно. Однако сейчас подниматься преждевременно. Плод далеко не созрел, станицы только начинают возмущаться наглостью красных. Вот, когда нас царапнут, — иное дело, но тянуть казаков теперь — верёвка лопнет, и мы полетим. А тон первых полков? С этой молодёжью нельзя не считаться. Правда, второочередные вполне благонадёжны, но их слишком недостаточно. Надо всякому делу смотреть в конец, — неожиданно для себя выпалил есаул.

А Дуня? — тотчас вырос перед ним жгучий вопрос. Смущённый, Лукин глянул на красавицу. Дуня поймала его взгляд. "Меня хочет," — подумала она, вспыхнув до корней волос. Голос Дуни на мгновение потерял обычную твёрдость.

— Писарь из отдела приехал к Федотке Ермолаеву, — поймал Лукин одним ухом разговор женщин. — Вместе служат. Катьку, говорят, сватает, а она ждёт его, не дождётся, — подмигнула красавица на Лукина.

Хозяйка улыбнулась, а Дуня незаметно крепко стиснула руку есаула. "Мой, никому не отдам," — решительно заявило пожатие. У Лукина алчно загорелись глаза.

Когда они вышли, Дуня за калиткой слегка отстранила Лукина и прислушалась, не задержалась ли чета Субботиных на крыльце. Через несколько шагов распахнулись объятия Лукина, и быстро, быстро забились сердца, разжигаемые поцелуями. Гармонии, песни, бубны неслись со всех сторон. Каждая улица плясала до упаду. Гулкое эхо не смолкало за станицей, словно и там веселились хороводы.

Очутившись у себя на крыльце, Дуня тихо отворила дверь и пропустила Лукина в комнату. Хотя ставни были наглухо закрыты, она задернула окна занавесками и лампу поставила на шесток. В полумраке просторной комнаты вырисовывался пасхальный стол, придвинутый к нарам.

— Ты, кажется, водку не пьёшь? — спросила она, подсаживаясь к гостю.

— Ну её! — отмахнулся тот, притягивая красавицу.

— Постой! Сначала попробуй моего чихиря, — поднесла Дуня чашку свободной рукой. — Где ты пропадал всё время? — томно спросила красавица.

— Куем, Дуня, железо. По приглашению ездил на круги в некоторые станицы. Побывал за Тереком... Кунаков у меня — слава Богу. — Лукин умолчал о своём посещении города Болотного, где он с Язычковым разгуливал два дня, высматривая укрепления города. В лохмотьях босяков они свободно изныряли окопы красных и зашли переговорить с Егором Каспаровичем. "Вы с ума сошли! Ради Бога! Ради Бога! Меня расстреляют!" — лепетал в передней армянин в ответ на запросы о мощности организации заговорщиков. Лукин вспомнил его жалкую фигурку, до смешного длинный нос, и улыбнулся.

— Ты чего? Завтра где будешь? — жгла его глазами Дуня.

— В аул поеду — таврить жеребят.

— На всё и тебя время, кроме меня. Вечером к кому пойдёшь?

— Надо выспаться.

— К Катьке не залетишь?

— Не знаю, может быть. Хотел сегодня — не удалось.

— Если хоть на минуту заглянешь, ворота ей дегтём вымажу! — тяжело дыша и гневно сверкая глазами, твёрдо выпалила Дуня.

— Что-о? — протянул опешивший Лукин. — Откуда у тебя такая дичь?

— Узнаешь, откуда. Так осрамлю девку, что до гробовой доски на улице не покажется.

— Шутишь, Дуня.

— Вот тебе святая икона, разрисую! — истово перекрестилась красавица на икону.

— Не только её. С кем вечером увижу, того тоже осрамлю. Ведь ты на Катьке не женишься?

— Бог с тобой! Конечно, нет! — не выпуская Дуни из объятий, ответил Лукин.

— Отчего же вьюном извиваешься?

— Неправда. Всего раза два разговаривал с ней.

— А она-то, дура, на тебя лапки сложила, — протянула Дуня, веселея.

— Ворота собираешься мазать, а сама? Что, если Гаврил узнает про твои художества?

— Муж-то? Ты — мой царь! Как юнкером был, с тобой плясала и влюбилась. Просватывали — не спрашивали. Сколько лет думала о тебе... Что слёз пролила, когда ты уходил на войну да заехал в станицу попрощаться. А теперь меня ты истерзал на своём Мюриде. Ночи не сплю. Закрою глаза — на этом бесёнке вертишься; открою — тянет к окну, не ты ли протопотил.

— Хорошо, к Кате не пойду. Но ведь это сумасшествие... Разве так можно?!

— Можно, можно, — шептала Дуня, опьяняя его поцелуями.

IV.

Вечером следующего дня, когда Лукин возвратился домой из аула, он почувствовал непреодолимое влечение к Дунe. Страсть захватила его. Стоило только закрыть глаза, как он чувствовал её горячее дыхание, жгучие поцелуи; осязал палящее сладострастное тело. Сердце колотилось так быстро, что захватывало дыхание.

"Фу, ты! Сварился!" — прошептал Лукин, гикнул и полетел по зелёной долине. "Чем всё это кончится?" — думал он, оглядываясь по сторонам, словно ища там выхода из тупика, в который загнала их бешеная страсть.

Однако предчувствие чего-то радостного успокаивало Лукина.

На скаку он лихо сорвал анютины глазки, вдев их в петлицу для Георгия, и начал джигитовать.

— Баракала! Баракала! (Молодец) — раздалось впереди. Толкая пятками кляченку под брюхо, незнакомый ногаец шёл наперерез. Точно свежая попутная струя подула в парус, ещё быстрее замелькал мюрид над зелёным морем.

Наконец, послышался гудок, потом громыхание убегающего поезда.

Под станцией Лукин обогнал приехавших из Болотного: одна баба с трудом тащила на спине полмешка медного купороса, другая бодро шла с вязанкой мочал под мышкой. Впереди их легко шагал Гавриил.

Силы изменили Лукину. Он не в состоянии был глянуть в глаза обманутому мужу. Ему даже показалось, будто их выследила соседка Субботина, Малашка, и теперь по всей станице звонит в колокола. На всех перекрёстках ему чудились кружки баб, перебирающих по косточкам его и Дуню.

Хотя Гавриил весело приветствовал есаула, Лукин заподозрил его искренность. "Небось, шепчет: 'подожди, научу, как с чужими жёнами ночи проводить'," — рассуждал Лукин, подъезжая к дому.

***

— Кечь якши бусун! (Добрый вечер!) — поздоровался есаул у своего двора.

— Саубул! Саубул! — залопотали работники, беседовавшие на деревянном брусе.

Аип подхватил повод, отпустил подпруги, слегка покачал седло, гордясь статным жеребцом.

— Вот тебе, деточка, два письма, — встретила его мать, — мальчик начальника конторы принёс.

Почерк первого он угадал сразу. "Коля," — подумал Лукин, живо представляя друга-студента.

— Мама, Коля тебе кланяется. Приглашает меня на праздники! — закричал Лукин, дочитывая первое.

— Поезжай, детка! Не то — покосы начнутся, до зимы не выберешься.

Второе, в голубом конверте, надписанном женской рукой, что-то неясное, но приятно волнующее шепнуло его сердцу.

— Валя! Вот не ожидал! — воскликнул есаул, вскрыв голубой конверт. Во время чтения голубоглазая шатенка с роскошными косами и нежным матовым цветом лица ласково смотрела ему в глаза.

— Мама! Завтра в Благодатный! — закричал Лукин. Чмокнув удивлённую старушку, он беззаботно побежал в дом. Здесь есаул опустился в кресло и начал перечитывать:

"Коля говорит, — между прочим, писала она, — якобы вас заставили отрастить бороду и весь пост держали на капусте. Неужели вы сделали предложение ногайке? Хотя Коля клянётся в справедливости этого, я всё-таки сильно сомневаюсь. Ждём вас на праздники с огромным любопытством и нетерпением. Татарчук. Христос Воскресе! Валя Н."

Но едва Лукин потянулся в кресле и закрыл от удовольствия глаза, его бросило в жар горячее дыхание Дуни. Вздрогнув, он вскочил, умылся и вышел на крыльцо.

— Завтра, завтра в Благодатный. Иначе с ума сойду! — пропел он вполголоса.

***

Луна с предельной высоты смотрела на станицу, когда Лукин подошёл к хороводу. Здесь сразу он натолкнулся на Дуню с Мотькой.

— Иван Петрович! Девки чего понимают? С молодыми бабами попляши! — подмигнула Мотька и живо расчистила прогалину острыми локтями.

Взметая пыль столбом, в середине плясал невысокий паренёк с маленькой худенькой девкой. Освещённые луной, они мелькали, как призраки, скользящие друг за другом.

— Довольно тебе, Никитка, пылить! Незамай, Иван Петрович! — крикнула Мотька и хлопнула танцора по голове. — Секлетка, играй Ивану Петровичу! Шире! Шире! Шире! — закричала она, раздвигая круг и обкашивая ногой.

Гармонистка переставила "Тальянку" на другое колено и заиграла "Наурскую".

"Ана-сена-фатаген..."

— хлопая в ладоши, подпевал покачивавшийся в опорках кузнец.

— Не слышишь?! Куда бьёшь, нечистая сила!? — треснула Мотька по рукам не в такт ударившую девочку.

А Лукин уже плясал с Дуней. То, легко отделяясь от земли, он изящно становился на носки, то стремительно бросался к красавице и, настигнув, не колыхаясь, плыл за нею.

Едва вышла Дуня, как Мотька с криком вынеслась на середину. Кто-то гикнул. Все вздрогнули и оглушительно ударили в ладони.

Вдруг во время пляски Лукину показалось, что что-то не то. Глянул и обмер: Мотька в одних чулках пляшет по-казачьи. Да как жарит, проклятая баба! То кинется на носки, то крикнет "харц! харц!" и гордой ладьёй режет по кругу.

— Ну и бес! — шепнула Дуня, хлопая в ладони. Наконец, бабёнка начала обуваться.

— Где нынче будешь? — тихо спросила Дуня.

— Есть дела. Завтра уезжаю.

— Куда? — с тревогой глянула красавица.

Но ответить Лукин не успел. Около вырос её муж. Попрощавшись, есаул пошёл к вахмистру сделать необходимые распоряжения по случаю внезапного отъезда.

V

Смеркалось. Стадо с мычанием шумно вливалось в станицу. Лавируя между сверкающими острыми рогами, Лукин рысил к месту остановки поезда.

— Счастливого пути, кум! — крикнула Мотька, помахивая палочкой и мурлыча песенку, она гнала коровку, принесшую ей напёрсток молока.

— Баля! Баля! Треклятая! В рощу заладила. Буйленок весь изревелся, а ты третий день глаз не кажешь! Как свинья, в грязи вымазалась! — кричала за околицей сестра Язычкова, подняв хворостинку.

Лукин ещё издали заметил под осиной Дуню с мужем, а в стороне от них Аипа с чемоданом в руке, сидящего на рельсах. Работник с разбега подхватил повод, зажал чаевые и поехал домой.

— Кажется, мы попутчики? — обратился Лукин к чете Максимовых.

— Это Дуня. Дня на два погостить в Жаркую к тётке Феньке, — ответил Гавриил.

Кровь закипела у Лукина. Он искал, что бы сказать, и не находил. Перешагнуть последнюю невидимую черту Лукину не позволила совесть. Он не мог, нахально глядя мужу в глаза, разыгрывать невинного. Раздавшийся гудок вывел его из неприятного положения.

Муж помог Дунe подняться с насыпи на ступеньку вагона, Лукин подал с площадки руку. Паровоз зашипел, рванулся вперёд, и поезд скрылся.

В единственном совершенно пустом вагоне микст I и II класса кондуктор предложил им двухместное купе. Лукин сунул наверх узелок Дуни и свои вещи, затем вышел заплатить проводнику до Благодатного.

Когда он вернулся, Дуня сидела, тесно сдвинув брови. Гневно сверкали её глаза. Грудь тяжело поднималась. Лукин сразу почувствовал недоброе. Осторожно затворив дверь, он подсел, намереваясь обнять красавицу. Дуня резко отодвинулась в угол.

— За стриженной едешь? — еле переводя дыхание, спросила она.

— За какой стриженной? — вытаращил глаза есаул.

— За той, которая прислала голубое письмо.

— Ты откуда знаешь?

— Вокруг хоровода носились. Только тётя Надя из аула, он шмыг и сунул ей. Голубое меня сразу в сердце кольнуло. Подумала: пропала моя головушка... — говорила она, тяжело дыша.

Лукин осторожно взял её за руку и тихо привлёк к груди. Дуня почти не сопротивлялась. Её губы жадно искали поцелуя. Лицо, шея, руки жгли Лукина.

— Я сейчас, как сумасшедшая, вся в огне горю. Тянет меня к тебе, — простонала она, порывисто и крепко обвивая его руками.

— Не понимаю, что понесло тебя к тётке. Позавчера даже не заикнулась, — заговорил Лукин.

— Как только узнала в хороводе: едешь, — вся загорелась, — перебила Дуня, прижимаясь к нему плотнее.

— Странно! Ведь я мог поехать в обратную сторону, — пожал есаул плечами.

— Тебе в Болотном делать нечего. Оттуда голубых писем не пришлют. Там стриженных нет. Езжай, только скорей возвращайся, а то брошу всё и за тобой, — страстно шептала Дуня.

ГЛАВА VI

Рассветало. На станции Жаркой в тумане мигали фонари. Было серо и сыро. Проводив Дуню, Лукин сразу заснул. Утром бойкий извозчик на резиновых шинах мчал его в гостиницу. Комфортабельный номер, холодный душ и чашка кофе освежили есаула. Он осторожно вынул из чемодана и надел перед зеркалом темно-вишнёвую черкеску. Отсутствие морщинок на свободно сидящем костюме было ему приятно. Словно из ожидаемых гостей не пришли именно те, чьё присутствие всегда портило его настроение.

Когда Лукин вышел на балкон, было ещё сыровато, но вдруг солнце глянуло из-за несшихся туч, и тотчас засверкали остриями тысячи лучей. Над океаном гор, поросших девственными лесами, вырос могучий богатырь Казбек. Его громадная белая шапка ослепительно сияла в бриллиантах. С благоговением и страхом смотрел с подножья высокого трона игрушечный Благодатный в глаза красавице-царице природы.

Вдоль широкой главной улицы, под тенью душистых мощных лип, тянулся просторный бульвар. Где-то вызывающе грянула гармония, за ней бесцеремонно полезла в уши разухабистая песня, и тотчас потянулась толпа распоясанных солдат.

Около гостиницы остановилась группа вооружённых всадников. От бурок они казались стройнее и выше.

— Комендант дома? — донеслось до Лукина снизу.

— У них начальник самообороны, полковник Ястребов, — пробасил швейцар.

— Ваня! Ваня! — неожиданно раздался знакомый голос.

Под липами в элегантном сером костюме стоял молодой человек с барышней, интересной изящной брюнеткой.

— Ты чего, скиф этакий, не у нас остановился? Погоди, мама уши надерёт! — погрозил тросточкой Коля.

Лукина на балконе как не было...

Они похристосовались.

— Наконец-то! Очень рады! — вырвалось искренне у Нади. — Ваша слава даже здесь кое-кому вскружила головы. Валя вами интересуется и, кажется, очень, — ласково посматривая на приехавшего, чуть-чуть приоткрыла она святая святых подруги.

— Сердечно благодарю! Благословен Благодатный, взлелеявший вас! — воскликнул есаул, целуя руку девушки.

— Валю, Валю, вот посмотрите. Куда мне!

— Как Анна Павловна? Яков Борисович? — горел приехавший.

— Спасибо, здоровы. Придёшь — на спине испытаешь. Отель тебе даром не пройдёт. Давно приехал? — помахивал Коля тросточкой.

— Около одиннадцати.

— И до сих пор не показались к нам? Ну и Ваня, — покачала головой девушка.

— Позвольте, пощадите. Ещё трёх часов не прошло, — защищался есаул.

— Как? За столько времени к нам не заглянули? Нечего сказать — любимчик мамочкин! Обедаешь у нас. Родители чахнут с тоски! — заговорил Коля.

— Покорно благодарю. Днём никак не могу. С вечера в полном вашем распоряжении, — поклонился есаул.

— Не церемонься и нынче же внедряйся в мою комнату, — настаивал Коля.

— Не сказать ли Вале, что мы от нас на трек? — перебил студент сестру.

— Какой трек?

— Сегодня там сплошной товарищ с товарками. Лучше, милая, этот вечерок посидим дома, а в субботу блеснём на балу в летней ротонде, так козырнём есаулом, что звёзды посыплются! Не правда ли? — похлопал Коля своего друга по плечу.

И они расстались.

Лукин нанес визит станичнику — генералу Максимову, прошёлся по городу, заглянул в реальное училище, в стенах которого жизнь текла по старому руслу, совершенно как в годы Лукина. Так же, среди двора, играло в альчики несколько пансионеров. Так же по старому длинному балкону взад и вперёд ходил дежурный воспитатель.

Узнав Лукина, он с распростёртыми объятиями заторопился навстречу, и они звонко расцеловались.

Только перед вечером возвращался Лукин в гостиницу, поминутно натыкаясь на знакомых. На бульваре, по улицам, затрагивая посторонних, всюду бродили партии солдат, распевавших песни. Одни из этих молодцов щеголяли в больничных халатах, другие — в нижнем белье. Их обнаглевшие подруги визгом и хохотом приветствовали наиболее отличившихся.

Как от гадюк, шарахалась публика во все стороны, бросалась в случайно открытые ворота, пряталась в чужие парадные. Лукин чувствовал нарастающее отвращение к этому, ещё недавно милому городку. Его до слёз душила досада. Он был готов стрелять в осквернителей своей святыни. В станицу, к Дунe, в табун, к занятиям с сотней неудержимо потянуло его прямо с бульвара. С болью в сердце, не глядя на посторонних, добрался он до гостиницы. Мрачный, угрюмый, сидел Лукин в своём номере, совершенно не прикасаясь к поданному обеду.

**

*

Было темно. Горничная затворяла парадное. Лукин в освещённой электричеством передней снимал плащ, когда из столовой выскочили Надя и Коля.

Вслед за ними, зардевшись внезапным румянцем, показалась Валя. На её пасхальное приветствие Лукин ответил: "Воистину воскресе" и поцеловал руку.

— Нечего, нечего! Извольте, как следует. Вы русские. Подумаешь, китайская церемония. Ну, живо! — приняв начальническую позу, топнула ножкой Надя.

Большие голубые глаза укоризненно посмотрели на подругу. Валя похристосовалась.

— Молодец, Ваня! Тревоги мои за черкески были совершенно напрасны. Талия по-прежнему в рюмочке. Вот теперь выглядите настоящим мужчиной! — после обычных приветствий обратилась хозяйка.

— Какой раз застать, Анна Павловна! Скоро, кажется, в камышинку вытянетесь, — передавая чашку Вале, сказал гость.

За чаем Лукин несколькими штрихами нарисовал нерадостную политическую обстановку края. Ночное нападение на хутор Новоявленский произвело на всех потрясающее впечатление.

— Ну, и молодец Николай Романович! — протянула Анна Павловна.

— Да, господа. Герой, достойный самой громкой похвалы и глубочайшей признательности, — подтвердил Лукин. — Кавказ резню увидит, но в каких комбинациях, это вопрос времени, — развивал свою мысль есаул, — пока резко намечаются два враждебных лагеря — советы и казаки. Горцы занимают промежуточное положение. Куда примкнёт эта третья сила и не расколют ли её внутренние распри, предсказать в данное время не берусь.

— А что на своих плечах вынес за зиму наш Благодатный, жутко, Ваня, вспомнить! — тряхнув седыми кудрями, заговорил Яков Борисович. — Ингуши растаскивали город днём и ночью. До настоящего времени не могу освободиться от тяжёлого впечатления. Под орех раздёлывали целые улицы! Мебель, одежду, пианино, шкафы, зеркала, кровати — всё на арбах тянули в аулы. Разбогатели от революции! Пришла котам масленица! Грузить заставляли хозяев. При этом с утончённой любезностью расплачивались с ними за погрузку собственного имущества! Сегодня выпотрошат до рёбер одну, завтра — другую улицу.

Старик Клавдий Степанович Беднов, в предвидении визита, вещи запрятал на чердак... Целую ночь семья работала, не покладая рук... Приходит очередь — является орда. Как легавые — дичь, моментально всё до ниточки отыскали. Их же заставили таскать на подводы. Ни мать-старуху, ни барышень — никого не пощадили! Выволокли всё. Потом — хозяину:

— Твоя зачем обмануть нас хотела? За это дом долой!

Разложили в гостиной костёр и сожгли до тла. Не организуй полковник Ястребов самообороны, и стены бы вывезли!

— Так помогло? — спросил гость.

— Ещё бы! Стреляли, как бешеных собак! Мигом этим лекарством вылечили... — с грустью повествовал Яков Борисович.

Затем, взволнованный, он взял с вольтеровского кресла книгу и, попрощавшись, поднялся во второй этаж.

— Ария из оперы "Демон". Синодал под дубом! — громогласно объявил Коля, направляясь к граммофону.

— Коля! Перестань! Пусть лучше Ваня подекламирует, — вмешалась мать.

— Просим! Просим! — подхватили барышни. Все перешли в гостиную.

"Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая.

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая..."

— читал Лукин с необычайным подъёмом. Глаза Вали сияли.

"Мне тягостны веселья звуки...

Я говорю тебе: я слёз хочу, певец,

Иль разорвётся грудь от муки!.."

— Браво! Браво! — громко одобрили все.

— Ещё что-нибудь, — попросила Анна Павловна.

И снова зазвучал голос Лукина. Чем дальше он читал, тем выше взвивался на крепнувших крыльях. И ярче светился огонь в глазах Вали.

— Вот вам и станичник! — воскликнул Коля, едва Лукин остановился. — Каков, мама, парень? Ударь, братец, лезгинку, и завтра под венец!

— Ах, правда! Наурскую! — подхватила девушка и вмиг очутилась около гостя.

— Что вы, дети! Дайте ему дух перевести. Теперь Валя что-нибудь, — обратилась Анна Павловна.

— Листа или Мусоргского, — шепнула Надя, выбирая ноты. Валя села за пианино.

— Наурскую! — оглушил всех Коля.

Валя поймала кивок Лукина, и её тонкие пальцы забегали по клавишам. Пчелой засосала сердце лезгинка. С пылом и увлечением танцевал Лукин. Подражая горцам, Коля дико выкрикивал какие-то гортанные звуки. От его хлопанья в ладони на всех этажерках дрожали фарфоровые безделушки.

— Молодец, дружок! На моей свадьбе какую-нибудь свихнёшь, — не унимался студент.

— Ваня, вот если бы Колю к вам на кумыс.

— Да виноградом подкрепить кстати. Посмотрите, на что он похож...

— Буду искренне рад, Анна Павловна. За компанию бью челом дамам, — поклонился Лукин Вале и Наде.

Барышни радостно закивали головами.

— Господа! Милости прошу. Моя кибитка в вашем распоряжении. Жара африканская. За добросовестность солнца ручаюсь головой. Единственная общеобязательная повинность — по праздникам приезжать из степи в станицу, плясать в хороводах.

— Так часто? — удивилась Валя, прощаясь с хозяевами.

— О, этот налог каждый казак уплачивает авансом. Было бы сердце, — ответил Лукин, следуя её примеру.

— Завтра, Ваня, у нас обедаете. В три ждём, — пригласила Анна Павловна.

VII.

На улице Лукин взял Валю под руку.

— Получили моё письмо? — спросила она.

— Сердечно благодарю. Но скажите откровенно, Валя, какой чародей перековал ваш гнев на милость? Кто замолвил словечко про опального?

— Всё тот же прошлогодний спор. Помните? Я виновата во всём. До настоящего времени не могу простить себе этого легкомыслия. Приколоть вам на грудь портрет Керенского! Мы ведь, студентки, тогда от него с ума сходили. Помню, вы сразу изменились в лице. Я, право, испугалась, однако продолжала спорить с вами до изнеможения. Вы меня простили? — при этом Валя пожала его руку.

— Хотел месть затаить и не мог. Может быть, в пылу спора я тогда обидел мою очаровательную оппонентку? — заглянул он в голубые глаза и поцеловал её руку.

— Это за что?

— За смелость вашу и доброту. Как меня обрадовало ваше простое милое письмо. Следовательно, теперь вы под нашим стягом?

— О, да! — ответила она в раздумье.

Никого дорогою не замечая, они очутились у парадного. Лукин нажал кнопку. В передней вспыхнул огонёк и трепетно забился колокольчик.

— Завтра в десять утра жду. Пойдём за ландышами. Мама приглашает вас на завтрак. А свою станичницу Верочку Максимову навестили?

— Валя! Вы нарушаете прошлогоднее обещание.

— Не сердитесь, Ванечка! Я пошутила... До свидания, — улыбнулась она и скрылась за дверью.

Лукин был совершенно очарован Валей. Вспомнил прошлогоднее увлечение этой девушкой, когда она была шестиклассницей, а он только что произведён в офицеры. Нахлынувшие воспоминания были столь обаяны и свежи, а впечатления этого дня так значительны, что Лукину на мгновение показалось, будто в его чувстве не было досадного перерыва. Точно от первого до последнего дня он любил только Валю. Теперь он возвращался в гостиницу совершенно новым человеком.

Мечта о встрече с Валей завтра овладела всем его существом. Дуню, станицу, степь — всё отстранила предстоящая прогулка. Но стоило Лукину очутиться в постели, как его бросило в жар воспоминание о ласках Дуни. Её страстное, упругое тело, жадные, горячие губы палили Лукина.

***

На следующее утро, едва в лесу они успели нарвать букет цветов, разразилась страшная гроза. Внезапным порывом ветра заволокло вершины гор клубящимися чёрными тучами. Оглушительные раскаты грома непрерывно чередовались с ослепительными вспышками молний. Лукин и Валя стояли под защитой огромного старого дуба.

После первого удара Валя вздрогнула и инстинктивно схватила Лукина за рукав. Лукин ласково глянул в её чудные голубые глаза и взял под руку. Молча любовались они величественной картиной. Наконец глянуло солнце. Лукин и Валя отправились домой, ласково взволнованные нахлынувшими переживаниями.

Каждый из них прекрасно понимал, что, поддерживая разговор, он умалчивает о главном — не говорит о ярко загоревшемся чувстве.

После завтрака Валя пригласила Лукина в свою комнату. Изящный столик, украшенный безделушками, кровать с образком в изголовье, дорогой персидский ковёр на полу — ничто не изменилось с прошлого года.

— Ваня, сядьте, пожалуйста, сюда, — придвинула она голубое кресло. — Исполните мою просьбу? — взволнованно спросила она.

— Безусловно, если смогу.

— Ну, конечно... Ванечка, я хочу вам совсем капельку, чуть-чуть подстричь усики. Согласны? Очень прошу вас.

— Пожалуйста. Только, ради Создателя, не особенно. Иначе в станице прохода не дадут.

— Нет, нет. Пожалуйста, не беспокойтесь... Теперь позвольте завязать вам глаза, чтобы не смущали... — распоряжалась уверенно Валя.

Лукин повиновался. В темноте он чутко насторожился, в ожидании холодного прикосновения ножничек.

Но вдруг, горячо дохнув, Валя поцеловала его в губы. Кровь ударила есаулу в голову. Он поспешно сорвал косынку. Но Вали не было. Весь в огне, Лукин подошёл к окну. В саду благоухал пышный расцвет; кусты, деревья, клумбы ещё больше опьяняли его. Сердце колотилось с такой быстротой и силой, что он невольно приложил руку к груди.

— Ваня, Ванечка! Вы на меня не сердитесь? — стоя у двери, окликнула его Валя.

Лукин круто повернулся, и, не успела Валя сделать к нему шага, как он привлёк её к себе и начал горячо целовать.

С этого дня мысли о Дунe совершенно не беспокоили Лукина.

***

Через несколько дней, встревоженный мрачными слухами, Лукин помчался в станицу. То бурные приливы личного счастья, то надвигающийся пожар гражданской войны играли его настроением. На станциях он выходил погулять. Всюду чувствовалось сгущение атмосферы. Кровавые столкновения вспыхивали всё чаще и чаще.

Лукина укачивало в купе; он улыбался, закрывал глаза... и перед ним стояла Валя. "А на счёт увлечений всё-таки выпытала... Поднесла же нелёгкая Дуню... Стыдно Валенке смотреть в глаза..." — рассуждал Лукин, укладываясь спать.

Утром, при входе в станицу, ещё издали заметил Лукин начальника почтово-телеграфной конторы. Высунувшись из окна, тот плутовато улыбался.

— С приездом, Иван Петрович! — весело поздоровался чиновник, передавая есаулу телеграмму.

"Как доехал, телеграфируй немедленно. Целую крепко. Твоя Валя" — прочитал жадно Лукин.

"Благополучно. Целую крепче. Твой Ваня" — в несколько мгновений выстукал при нём ответ Пётр Афанасьевич.

***

— На Красной горке что свадеб было, Язычков с Лаврушкой поисплясались, — встретила его мать, едва Лукин отворил калитку. — Как тебе, детка, ездилось? Думала, ещё погостишь, — радовалась сыну Надежда Петровна.

Лукин умылся, разделся и лёг.

— Я, мама, засватан, — вытянувшись под одеялом, выпалил он.

— Что ты, детка, шутишь-то! — опешила мать.

— Серьёзно, милая. Приставали: женись да женись, ну вот, в сентябре милости прошу на свадьбу.

— Кого же? Надю? — осветилась она мгновенной радостью.

— Нет, Валю!

— Валю? Какую Валю? Как же ты женишься, сыночек? Ты давно и хорошо знаешь её?

— Знаком-то несколько лет, но как следует узнал за эти дни.

— Я думала, Надю засватаешь. А кто родители?

— Отец — присяжный поверенный, — Лукин назвал известную фамилию.

— Ну, поздравляю тебя, поздравляю.

— Что с тобой, мама? Ты, как будто, не рада? Чего-то боишься?

— Нет, зачем, сынок? Только теперь я сиротинкой останусь: жена-то ближе матери.

— Полно, родная. Валечка — такой ангел; не нарадуешься, глаз с неё не сведёшь!

— И-и-и, деточка! Дай-то, Господи. Только в жизни редко так бывает. Ну, что же, она хорошенькая. Светлая, голубка. Любить тебя будет, — при этом старушка поцеловала фотографию, бросившую в её сердце зерно ревности.

***

На следующий день Лукин получил голубое письмо.

"Милый мой, единственный Ванечка! Как невыносимо тяжело стало в Благодатном! С твоим отъездом я совершенно лишилась покоя и даже не пошла к Наде, но они сами прибежали. Коля так усердно смешил, что после вчерашней истерики я вновь разревелась. Если бы ты знал, как соскучилась я по тебе, по твоим жгучим чёрным глазам. Где ты сейчас, мой ненаглядный? Думаешь ли обо мне? Не забыл ли? Милый Ваня, я сосчитала все дни до нашего приезда в станицу, сделала календарик и каждое утро зачеркиваю в книжечке и отрываю один листик."

Дальше следовали наставления: на казачек не заглядываться, беречь здоровье, не ездить по ночам, письма писать ежедневно утром и вечером, а посылать сразу в одном конверте.

"Если не разлюбил — просьбы эти исполнишь. Карточки твои, как только будут готовы, вышлю немедленно, а себе оставлю четыре: одну на столик, другую повешу над кроватью, третью спрячу с нашим ландышем, а четвёртая всегда будет со мной. Папа собирается в Тифлис по очень важным делам одной нефтяной компании. Крепко на крепко бесчисленно тебя целую и крещу на ночь. Целую мамочку. Твоя навсегда и только твоя Валя".

Лукин несколько раз перечитал письмо, затем сел за письменный стол, и всё время, пока писал ответ, в глазах его стояла прекрасная Валя.

VIII

Первое время после возвращения из Благодатного Лукина смущала мысль о Дунe. Встреча с ней ему грозила бурей. Однако Дуня, имевшая довольно точные сведения о голубых письмах из Благодатного, внешне была спокойна. Постепенно работа взяла её в крепкие шоры. Белкой в колесе вертелся также Лукин, решивший к приезду гостей хотя бы наполовину справиться с покосами. Домой он заглядывал изредка, ночуя больше в степи или в ауле. Только однажды, по настойчивой просьбе матери, Лукин несколько задержался дома, чтобы взглянуть на виноградник, где пололи траву женщины.

Первое, что он увидел, затворив садовые ворота, это узелки с одеждой рабочих, разложенные на лапасе.

По рядам, под дружные удары мотыги, разносились песни. Лукин, услышав голос Дуни, на мгновение смутился. Однако взял себя в руки.

— Бог на помощь! — громко поздоровался хозяин, зайдя с тыла.

— Ай, мама! — взвизгнули казачки, и тотчас две девки кинулись в кусты.

Во избежание загара лица у всех были закутаны платками.

— Иван Петрович! Уходите отсюда! Пойдите на лапас, слушайте! — закричала Дуня.

— Нет, простите. С вами поработаю.

— Ай, мамушки, мамушки! Глядите на него, — вскрикнула Анета.

Руки задёргали, по сухой земле дружно застучали мотыги. Глаза лукаво засверкали в сторону есаула. Пройдя несколько шагов, Мотька остановилась и посмотрела на соседа.

— Кум, — крикнула она, смеясь.

Лукин оглянулся.

— Ый! Бабочки! Посмотрите, родные, как траву он чистит! Ноги себе отрубите... Посмотрите, что липучки загрёб!.. Мамушки, милые, он её землёй покрывает! — казнила бедовая баба.

— Гм! Гм! — неслось со всех рядов.

— Ваня, брось бабью работу, пойди на лапас, а мы тебя свеличаем, — крикнула под тяпанье тётка Таня.

Чтобы не смущать работниц, Лукин пошёл по саду, любуясь длинными шахматными рядами зелёного винограда. Казалось, чья-то щедрая рука усыпала кусты наливающимися гроздьями.

— Как ходил ко мне прежде голубчик,

Он гуторил, меня веселил,

А теперь он с другой спознался,

Стал меня он, младец, забывать, —

запела Дуня.

— Под окном сижу да гадаю,

Слёзы льются... —

подхватили остальные.

Пока Лукин примащивался под навесом, запевали шутливо продолжили:

— Бабы, бабы! Давайте его свеличаем! Танечка, как её отчеству? — крикнула Мотька.

— Алексeевна! — отозвалась жена дяди Пахома.

— Ты заря, моя зоренька,

Заря утрення, вечерняя, —

запела Анета.

— Высоко заря поднялася,

Выше леса, выше тёмного,

Выше облака высокого.

Тут ходила, погуливала

Молода душа боярышня

Валентина Алексeевна.

Она бужила, пробуживала

Своего ли друга милого,

Что Ивана Петровича:

Уж ты встань, проснись, милый друг,

Погуляй со мной, боярышней,

С Валентиной Алексeевной...

И, ударив дружно в ладони, они начали плясать, приговаривая последние стихи.

***

— Подари! — пискнул бабий голос.

— Пятьдесят! — крикнул в ответ хозяин.

— Спаси Христос! — ответило несколько голосов. Свеличали снова.

— Кум!? — донёсся голос Мотьки.

— Что? — полетело обратно.

— Нынче сад чистоганом кончим!

— Ладно, помолим, только, чур, условие: мёду нет в лавках, куплю сладостей да гармонию!

— Дуня будет играть, — закричали бабы.

— Нет, Иван Петрович, — отказалась та решительно.

— Я потырлыкаю, — заявила тётка Таня.

— Ещё уговор: если опоздаю, чур — не расходиться, гуляйте, пока с покоса не приеду. До свидания!

— А мой миленький хорош,

Чёрнобров, душа, пригож... —

почти до самой станицы вилась над Лукиным весёлая песня.

— Невеста, Иван Петрович, приезжает? — отворив дверь на стук Лукина, подмигнул лавочник Петро.

— Какой там, Пётр Федотыч! Другая музыка была бы. Сады кончаем...

— Жалко, тёмного мёдку нетути к такому случаю, — приговаривал солдат, заворачивая "Итальянку", мешок конфет и пряники.

***

Ночью, когда Лукин вернулся из аула, во дворе, за тесно сдвинутыми столами, весело и громко разговаривая, ужинали казаки и казачки.

— Ну, Иван Петрович, и нам с тебя магарыч! Четыре таких стога выбухали, страшно смотреть. Шапка валится, — встретил его Демьян, протягивая чашку. Лукин снял шапку, перекрестился, поблагодарил рабочих и выпил за их здоровье.

"Долина моя, долинушка,"

запел густым баритоном Демьян, черпая из ведра чихирь:

"Долина моя широкая.

Как над этой, над долиною,

Туман, братцы, разстилается,

Как с-под этого тумана

Солнце, братцы, выкатается..."

Соединившись, голоса всех дружно неслись вверх.

Работая челюстями, ногайцы над своим столиком посмеивались над загулявшими.

"Я по сёничкам ходила, я по новым,"

запела Дуня и вышла плясать:

"Я по новым, по лазоревым,

Не нашла себе другого

Супротив своего милого..."

— подхватили все остальные.

Разведя на двое бороду, с высоко поднятыми и широко разставленными руками, выскочил за ней Демьян. В это время заиграла гармония. Все стали в круг и ударили в ладони. Ногайцы влились в хоровод. Учтя момент, кошки мигом принялись за ногайский ужин.

— Ай, бабы! Кунаки ещё не плясали! — спохватилась Мотька и вцепилась в рукав Аипа. Рванулся парень, не тут-то было! А гармония подускивает! И, приплясывая, она потащила жертву на середину круга. Улыбнулся, показал белые зубы Аип и, переваливаясь, пошёл за бабой.

**

"Уж вы, куры мои,

Куры да вы кочеточки!

Гой-да золотые,

Куры, у вас гребешечки!

Гой-да, что ж вы, куры,

Да вы рано прокричали?

Гой-да, моему милому,

Куры, вы спать не давали"...

Поздно ночью раздавалась песня за воротами Лукина.

— Какой спать? На покос пора. Мы скоро тронемся, а ты отдохни. Нам не привыкать, — рассуждал Демьян, стоя с есаулом в сторонке, —

Надо, Иван Петрович, торопиться. Хоть бы послал Господь управиться. Душа болит, не успеем. Война помешает. Слышишь, что творится по городам? Для кого, думаешь, собирается красная армия? Аип, Мурза! — крикнул он работникам, покуривавшим за калиткой, — скорее дрыхайте да с петухами косить... А ты, Иван Петрович, отдохни, твоя работа скоро придёт. А поторапливаться надо... Косу тебе отбил — за моё почтение. За службу-то не разучился?

— Давненько было. Впрочем, в Австрии иногда ради удовольствия приходилось, — ответил Лукин.

— То — удовольствие, а то — работа... Завтра экзамен держать придётся, — попрощался казак.

IX

Жаркий июньский день. От опушки леса пробежит, играя, ветерок, освежит потные спины вереницы косцов и порхнёт невидимкой обратно. Вот, с громким тордоканьем вылетел фазан из-под самой косы Демьяна и опустился почти на сажень.

— Иван Петрович! Пора Султанке чай греть да козла готовить, — говорит он, вытягивая из-за пояса оселок.

Фрагмент рукописи П.Г. Ергушова под рабочим названием "Терские казаки"

"Жжив! Жжу!" — пропела коса Лукина и засверкала под бруском. Пройдя ряд, косцы остановились, и завизжала сталь, играя под солнцем.

— Султан, иди на кухню! — крикнул есаул, поправив соломенную шляпу. Кривоногий ногайец туже стянул на голове ситцевый платок, взмахнул косу на плечо и, переваливаясь уткой, зашагал к длинному фургону, растянувшемуся в тени приземистого дуба.

— Как спина? — засовывая оселок, весело крикнул Демьян.

— Слава Богу, больше не отваливается, — бодро отозвался Лукин, — однако, с обедом припоздали: в животе революция! — поглядывая на прожигающее насквозь солнце, громко рассуждал хозяин. — Осман, завтра свою бабу сюда тащи, она всех вкуснее чай варит! — крикнул он маленькому черномазому ногайцу. Тот улыбнулся, блеснув белыми крепкими зубами.

— Господи, благослови! — перекрестившись, громко вымолвил Демьян, начиная новый ряд.

"Жжив! Жжу!" — запела его коса, легко и свободно ныряя в траве. Идя следом, Лукин зорко смотрел вперёд, но всё-таки напоролся на кочку.

— Эх, посмотрела бы Валя! — мелькнуло у него. — Скоро увидит, — шепнул внутренний голос, заиграла кровь, быстрее забилось сердце, и свежий поток сил помчался по жилам... Ясней послышалась песня косы, и, постояв, трава легла густым, причесанным рядом.

— Надо сегодня полянку кончать, послезавтра сложить копна, а там и Троица. В субботу за дубками, — доносился голос Демьяна.

— Сегодня, пожалуй, не успеем.

— Кончим, Иван Петрович! Отдохнём после обеда, потом ты — в аул, а я поднадавлю...

Между тем дымок резво вился, прихотливо переплетаясь в воздухе, и таял на фоне опушки. И вот косцы гуськом потянулись к подводе. Впереди шёл Демьян в объеденной телёнком соломенной шляпе. Медленно поворачиваясь на солнце, косы, как змеи, сверкали острыми жалами.

Совершив омовение, ногайцы клали на потниках и бешметах намаз, а казаки, помолившись, вымытыми пятернями расчёсывали бороды и размещались на войлоке. Скоро в середине задымился котёл.

— Помолите, Иван Петрович, сена на две зимы хватит. Слава Богу, двадцать паёв. Чай, денег что убухали, — говорил Демьян, напуская из ведёрного бочонка чашку чихиря.

— Ничего не хочу — пожить по-человечески. Надоело спрашивать и отчеты давать. Слава Богу, — приложился Лукин и передал по солнцу.

— Нынешняя трава, дедушка Лаврон говорит, со всех годов каймак, — сказал Аип, нарезая хлеба.

— Дай Бог! — пожелал Абий, налив из боржомной бутылки стакан чапы (вареный виноградный сок).

— Якши ёл! — в один голос ответили казаки.

— У тебя, Карпо, сад, кажется, со всех православных. Не каза, листа за кистями уже не видно: таркалы, говорят, падают, — повернулся рыжебородый Пахом к Карпу, трудившемуся над козлиной головой.

— Сад, как на выставке. Глаза разбегаются. Только лозей больше, чем свиней в станице, свинца не хватит.

— Что же, Иван Петрович, дома на чихирь почти не смотришь, а тут под корешок...

— Честное слово, дядя Демьян, на покосе он куда приятнее шампанского; а козел — натуральная индейка! В городах люди аппетит покупают, скачут за границу, разыскивают его по разным курортам, а, между тем, этот господинчик дома под кустиком сидит. Стоит только походить по лесу или покосу, вмиг найдешь его, голубчика. Да еще как! Сам к тебе прибежит, взмолится: милый, дяденька, вот, — дескать, — я... — рассуждал Лукин, пока Аип у горна наливал калмыцкого чая. Карпо потягивал собачью ножку, а ногайцы, чмокая, раскуривали черные трубки.

— Ты чего, Федька? — уставился Демьян на подъехавшего босого сынишку.

Мальчик молча полез в шапку и протянул Лукину голубое письмо.

— Я, тятенька, корову нашел. Она в тыну застряла. Одни ухи да башка торчит из Лебяжья, у озера. Вчерась не пришла, а маменька взяла у тети Степи кобылу; искать меня посылала, думала, нынче вы тоже ночевать на покосе будете, — макая хлеб в чашку кислого молока, доложил казаченок.

— Как будем, Иван Петрович? — спросил Демьян, выплескивая остатки чая.

— Едем выручать, — читая письмо, бросил тот.

— Ставлю, ребята, магарыч — ведро чихиря!

— Чего там! На Троицу отдохнем, — ответили казаки, поднимаясь.

Ногайцы разостлали высохшие потники, положили в головы седла... и задремали.

"Милый мой, Ванечка!" — третий раз перечитывал Лукин письмо, следуя за Федей рысью за фургоном:

"Я так соскучилась! Осталось каких-нибудь полмесяца до нашей встречи, а мне кажется, целая вечность! Не правда ли, милый, — один день ожидания длиннее года радости?! Если бы ты, родной, видел, как я похудела. Нигде не бываю, никого не вижу, всё так надоело! Надя и Коля навещают меня ежедневно. Вчера получила твое милое письмо, целовала его, наизусть выучила. Знаешь, родной мой, все твои весточки я читаю и перечитываю у себя в садике; там в беседке никто не мешает... Гордость моя, ты пишешь, что стал чернее котла, а если бы ты видел, как я побледнела! Видимо, как хорошо у вас в станице и какая мертвящая тоска в городе! Словно, люди здесь опротивели друг другу. Пиши, милый, каждый день ради меня, себя и нашего будущего счастья. Два дня не было писем. Я бродила, как полоумная. Каракули, что писал на Мюриде, я целую каждый день... С остальными письмами они спят под подушкой... Как милы и трогательны твои заботы к нашему приезду. За это лишних много, много раз тебя целую..."

Лукин ушёл в письмо, не замечая ни фургона, набитого ветвями, ни казаков, которые, деловито разговаривая, бросали на него изредка взгляды.

— Осенью женится, на Переселеньях говорят, — шепнул Демьяну Карпо.

— Надежда Петровна проговорилась — засватал, а насчёт свадьбы — молчок, — ответил тот, поглаживая бороду.

— Но-но, любезный! — покрикивал Пахом, хлопая вожжами.

Вдали блеснул серебряный лик сонного озера. Всё ближе придвигалась желто-зелёная стена камыша. Вот над водой обрисовались два рога, словно шепчущиеся чёрные полумесяцы, и голова с оттопыренными ушами...

— Тпррр! — натянул вожжи Пахом.

Федя дрыгнул в воздухе и, вмиг очутившись на земле, сноровисто спутал кобылицу за ногу. Не успела корова оглянуться, как голые казаки тянули её к берегу.

— Раз! — скомандовал Демьян. Все нажали плечами. Черная спина показалась над поверхностью, разгоняя по озеру широкие круги.

И вот, почувствовав твердую почву, корова вскочила на ноги, дико, но вместе с тем необычайно жалобно замычала, оглянулась, как бы благодаря спасителей, и понеслась в станицу.

— Страшнее чёрта! Детвору на улице перепугает, — молвил, обмываясь, Демьян.

— Бедный телочек, тятенька, весь исплакался, — пожалел дружка Федя, натягивая штанишки.

— Едем в аул, — предложил Лукин, вскакивая на Мюрида.

— Айда, дядя Ваня! — закричал восторженно мальчик. Его глазки запрыгали, и по ноге он кошкой взобрался на кобылицу.

Всадники пошли рысью. Долго они ехали, прострачивая тропинки на голом песке и покачиваясь над душистыми пестрыми долинами. Вот тучкой комаров взвился за бугром дымок, высунулся верх, потом закопчённая шапка кибитки, второй, третьей. Встреченные лаем выскакивавших со всех сторон овчарок, они въехали в сонный аул. Палка прибежавшего Ильяса остудила собачий темперамент.

Через несколько минут гости пили в кунацкой чай, кушали свежий сыр под хруст румяного чурека. Ветерок задорно танцевал в приподнятых подолах стенных войлоков. Было прохладно. Тянуло ко сну, как на дно волшебного озера. Смотрел, смотрел Лукин на сбившуюся в соседней ложбинке под тутовниками и осинами отару овец и не заметил, как осторожный ловец-дрема завёл его в свои сети.

Федя шмыгнул наружу. Когда Лукин очнулся, солнце приближалось к порогу, переступив который, всё погружается в царство тьмы, всё приобщается таинству смерти и грядущего воскресения.

Опершись на локти, Лукин через распахнутые дверцы пристально наблюдал за игрой Феди с ногайчатами. Над степью летал ветерок, остужая раскалённые головы песчаных бугров.

Точно опахало, заколыхался дымок, отгоняя комаров от кибиток. Покачиваясь в седлах, со всех сторон подъезжали ногайцы. Слезая, они рассёдлывали, посыпали спины песком или обливали холодной водой из кувшинов и пускали лошадок на волю. Затем, совершив омовение, клали степенно намаз, а после чая, кто с войлочком, кто с ковриком, шли на травку под самый высокий бугор. Здесь большинство запыхтело трубками. Потекли новости дня.

— Кечь якши бусун! — поздоровался Лукин, подошедший с Мурзой.

— Саубул, Ваня, саубул! — ответили кунаки почти одновременно, кивая головами и, потеснившись, освободили подошедшим место.

— Олтур, Ваня! — пригласил высокий седой Наип, важно выпуская клуб дыма. Мурза кинул коврик, и они опустились. Лукин быстро заговорил по-ногайски, отвечая на самые разнообразные вопросы, не исключая политических. Ногайцы высказывали большое уважение генералу Корнилову, однако предстоящая свадьба Лукина поглотила их целиком. Когда же они узнали, что Валя — дочь известного присяжного поверенного, несколько раз во время сессий удачно защищавшего ногайцев, последовал взрыв восторга.

Здесь было решено по случаю свадьбы устроить скачки... Уже заранее все присудили первый приз Мюриду. Поделившись последними новостями, Лукин нанял нескольких класть копна, напился чаю и собрался ехать. Мурза потянулся подсадить Федю.

— Я сам! — крикнул мальчик и так энергично запротестовал ногами, что ногайцу пришлось отказаться. По старой тропинке забрался Федя. Сопровождаемые пожеланиями счастливого пути, они поехали в станицу. По всему аулу ногайки доили коров, лизавших привязанных телят. Собаки с рычанием лакали сыворотку из деревянных корыток. Ночь, как бесконечная черная шаль, постепенно окутывала землю.

— Понравилось, Федя, в ауле? — спросил Лукин, отмахиваясь веточкой от комаров.

— Я у них, дядя Ваня, самый первый силач. Я большого самого — Митьку повалил. Мы схватились с ним на борка. Он подложил кулак и давай давить мне спину, а я ему. Я как давну, аж у меня искры из глаз посыпались. Да как дам под ножку! Он бац на землю. Потом вскочил и говорит вроде: если ты сильней, давай еще раз! Только я его обхватил, хотел надавить, чтобы искорки разгорелись... Как он хвать меня за ногу! Чуть штанину не спустил! Я за ним на одной ножке прыг-прыг по-воробьиному и трахнулся башкой о песок. А Сашку и Митьку я правым мизинчиком сразу уберу. Мы с Митькой — два первых силача в ауле.

— Откуда Митька? Того ногайченка, я знаю, Саидом зовут.

— Это, дядя Ваня, по ихнему, а по нашему, я им сказал: ты будешь Митька; ты Сашка — среднему; а толстому маленькому: а ты — Мишка... Израдовались... и начали мы в абреков играть, потом на тройке кататься. Первым я правил, Митька в кореню скакал, как рогаль.

— А ящериц много наловили?

— Они нынче, как молнии сверкают, мы в другой раз...

— А ты ночью не боишься ехать?

— Я, дядя Ваня, отродясь ничего не боюсь... Страшно только в потемках на задний двор ходить — там ведьмы коров доят. Да по теткиной Улькиной улице не хожу: у ней Кабыздох злой, нагдась Пашку дяди Крисанкина за ногу укусил, — как можно громче говорил Федя.

X.

Было совершенно темно, когда они приехали. Только звонкое ржание жеребёнка да ленивый лай собаки нарушали ночную завесу.

Ещё через забор Лукин увидел ужинавших казаков и ногайцев. В чаянии подачек кошки разгуливали между столами. Отворив с седла калитку, Лукин пропустил сперва Федю, потом въехал сам.

— Слышите, Иван Петрович, Изюмскую большевики обложили мукой да скотом. На броневиках за данью приезжают, в Болотный всё волокут да Генеральскую да Нагорную обезоружили. Говорят, возы бердан забрали. Пятизарядки-то казаки припрятали. Скоро, пожалуй, доберутся и до нас, — сообщил Демьян, посылая ложку в молочную лапшу.

— Кто передал? — насторожился Лукин.

— Соседка ваша вечером прибегала, только из города приехала. На базаре, будто, чуть война не поднялась. Красноармейцы, значит, кинулись оружие отбирать, а казаки зарядили винтовки, баб, детей на подводы и марш. Те впереди, а мужчины за ними, фронтом прикрывают. У Микитки Сазана бердану всё-таки отняли. И шут его занёс к городским с общественного участка. Теперь наш хлеб с таяком (палка) караулим!

Пахом с Карпо в это время усердно опустошали тарелки.

— Завтра, Иван Петрович, беспременно надо всё в копны сложить. Орлиный кончили, до ночи косили, — продолжал Демьян.

— Рабочих, надеюсь, хватит. Утром отправлюсь на Мальчике сгребать старое, а нынешнее к полудню доспеет, — рассуждал вслух Лукин.

В это время стукнула калитка.

— Добрый вечер, — сложив руки на груди, поклонилась Анастасия Петровна.

— Садись, тётя, ужинать да рассей нас хорошими хабарами.

— Хорошее, детка, с России поднялось да улетело, — ответила она, подсаживаясь к племяннику. — Начальник конторы передал, будто на Жаркую и Благодатный поезда завтра не пойдут. Получил, говорит, сообщение от телеграфиста из Радушной. Одна беда по земле теперь разгуливает, Ванюшка! Вот все новости. Как, сокол, покосы?

— Покосы? Покосы-то, слава Богу, успели бы убрать. Твоей корове с вдовьего пая на две зимы хватит. Тётя Настя, выпей за здоровье Валентины, — дрогнувшим голосом проговорил Лукин.

В течение нескольких секунд он сидел бледный с тесно сжатыми губами. Выдержав первый удар, Лукин подошёл к привязанному за фургон Мюриду, нежно потрепал его и отправился к начальнику конторы. На голос есаула Пётр Афанасьевич выскочил в калошах на босу ногу.

— Вот, прочитайте сами, — подтвердил он телеграммами сообщение тётки Насти. — По телефону только что передавали о столкновениях казаков с красноармейцами в городе Пыльном и на станции Жаркой. С обеих сторон есть убитые, — добавил чиновник.

— Нечистый дух, анафема Лаврушка! — раздирали глотки, кричали с каторжником на всех перекрёстках — самосудом тебя! — а теперь хвосты прижали, шапки на глаза нахлобучили, арестанты треклятые! — встретила его тётка.

Лукин прошёл в кабинет, где уже горела лампа.

— Благодатный отрезан. Пробраться за Валей можно только через Ингушетию. Не отправиться ли завтра? А вдруг в станицах вспыхнет восстание? Изюмская — последняя капля в чашу терпения. Пройдут гладко ближайшие дни, еду с Измаилом. По Чечне он проведёт, а Ингушетию за два дня проскачу с Османом. Бог даст, с ним выкрадем! — рассуждал Лукин в глубоком кресле. Затем он поцеловал карточку Вали, достал из стола её письма и жадно принялся их перечитывать.

— Ты бы, деточка, лучше завтра не ездил! Посмотри, как расстроился, — осторожно попросила мать.

— Наоборот, мама. Разбуди до петухов. Молока выпью и с Богом. За работой день пройдёт незаметнее...

**

— И чего ты, Иван Петрович, мучаешься? — попенял Демьян на следующий день после обеда. — Кончил сгребать, отдохни. С копнами рабочие сами справятся.

— Представь себе, дядя Демьян, чем больше днём сделаю, тем я вечером веселее.

— Так-то оно так, Иван Петрович, без работы хоть руки отруби, а всё-таки по нужде — она проклятая, конца-края ей не видно.

— Но зато королём ходишь, когда у тебя хлеб колышется под ветром, точно волны гуляют по Тереку! А взять виноград в нынешнем году? Зайдёшь, глянешь — император на параде, — поднял Лукин навильник мелкого душистого сена.

— Что говорить, в саду-то я нынче царь, а как подумаешь, — париться на быках по жаре за сто вёрст, ехать на участки нарезные пшеницу убирать, канавы рыть да поить землю, потом снова тащиться пахать, а домашность с детьми бросать на соседей, — тут и царство моё рассыпается. Сват Тимошка прошлый год вернулся с хлеба, там половину саранча сожрала, другую захват взял, а здесь — одни трубы торчать, из огня детей едва вытащили. Дома ни за что взяться нельзя. Нынче, по жребию, выпадет один кусок, завтра — за пять вёрст другой, послезавтра в чёртях на куличках — третий. Точно куцый бык по просу, мыкаешься, мыкаешься, высуня язык, а толку что с воробья молока! Достанутся репьи да терны. Зачем, думаешь, буду выжигать, одежу рвать, труды да время тратить, всё равно, при следующем разделе перейдёт в чужие руки... От этого бурьян да колючи никогда у нас не переведутся. Общинная землица для них мать родная. Без неё они давно бы подохли, — изливал казак накопившуюся горечь, обдёргивая копну вилами. — Посмотришь, Иван Петрович, на мужиков или немцев-колонистов, недавно пришли, а станицы с потрохами купят. Глаз не смыкаем, кожа трещит, как проклятые, работаем, а из поршней не вылазим. Потому — у них хоть меньше — да своя собственная, а не общинный хомут...

XI.

С покоса Лукин поехал домой лесной дорогой. Всюду бойко стучали топоры, встречались фургоны и повозки с фуражом, сверху которого, волоча широким хвостом ветви, лежали дубки. Вьющейся тропинкой выбрался он на берег величавого Терека к тому месту, где ветерок рассеивал причудливые узоры. Те же вербы, проеденные дуплами, ещё шептали древние сказки, шелестя двуликими листьями. Чу! На правой стороне заплакала, заскрипела арба!.. Вот татарка надрывается, тянет пару перегруженных ленью буйволов, будто вытаскивает застрявших из болота... И заковылял допотопный экипаж по самому краю крутого берега. Сидя на передке, муж закручивает в кукурузный лист табачек и поёт заунывную, как дорога, длинную песню... А там впереди подпалинами желтеют камыши...

Около Лукина Терек отвалил краюху берега, и печально стала клониться столетняя осина, тревожно зашумела гигантскими ветвями, усеянными сотнями гнёзд... И вот поплыл зелёный дворец... Взвилась с криком туча разнокалиберных птиц, запищали тысячи птенцов, а Терек, баюкая, качает, как перышко.

На обратном пути Лукин обогнал двух рыбаков, на спинах которых судорожно сворачивали хвосты янтарные сазаны...

— Юдич! Два мои! — крикнул он, обгоняя.

— Занесём, занесём! — бодро ответили казаки.

Всюду стар и млад поливали и мели улицы новыми метлами. Во дворах и около ворот мужчины набоями выбивали дыры и вставляли дубки, старательно притаптывая землю. На сараях благоухал свежий фураж. Станица преображалась: она хорошела, как сбросившая рабочую одежду молодая казачка, вплетающая в косу цветную ленту. Домики, раскрыв старческие глазки, смотрели свежо и весело...

Когда он привёл в поводу рвавшегося вперёд Мюрида, двор ещё не был взъерошен рабочими. Только рыбак на лавке около палисадника ловко снимал чешую и резал на куски сазанов. Пока казак мыл руки, Надежда Петровна зажарила на примусе свежий кусок... Закусив, мужчины вышли. Юдич запустил деньги в мошну и, пожелав спокойной ночи, отправился домой, а Лукин присел на деревянный брус... Мимо, постоянно здороваясь, торопливо проходили с сосредоточенными лицами женщины. Через несколько минут подсела соседка, за которой с красной деревянной чашкой следовал внучек.

— Филюшка! Беги к бабушке Аленке, незамай закваски даст.

Мальчик приостановился, посмотрел на бабушку, с головы до ног обмерил Лукина.

— И го-го! — вдруг заржал и побежал дальше.

— И го-го! — раздалось ответное. Из ближайшей калитки выскочил другой, и они помчались, мелькая пятками, по улице.

— Корабли-то какие этот год наделали... Абрамка-колтыножка всю неделю молоточком стучал... Девки все ленты у Петра расхватали. Троицу-то вместе провожаем с Надеждой Петровной. А вы с девками али с молодыми бабами гулять будете?

— Не знаю, тётя Агаша, вероятно, с вами.

— Ну, с нами какой интерес молодому человеку? — улыбнулась она, поднимаясь.

Скоро, потрясая надвигающийся сумрак, подъехали дребезжащие грабли, за ними, громыхая, остановился набитый травой фургон. После ужина, рассчитавшись и проводив рабочих, Лукин остановился у калитки. Стемнело. Как со дна океана, смотрел он на звёзды, при мигании чуть касавшиеся земли золотыми ресницами. Ему казалось, что, переглянувшись, они заговорят так явственно и чисто, что он расслышит и поймёт их неземные голоса, узнает о Вале.

— Лактюшка? А Лактюшка? — послышался женский голос.

— Чаво? — пропищал с противоположной стороны.

— Ты зачем воскресную отцовскую шапку, англичанин, надел?

— Мою дедушка Юдка снял, в огородчике поймал!..

— Ну, подожди, пострелёнок, ижицу пропишет!

— Наше время всем ижицу прописывает. Прав, виноват, ложись под розги! Может быть, после разберут. Провожу Троицу и марш. Голову сложу, но Валю вывезу, — твёрдо решил Лукин, любуясь звёздами.

***

Сегодня необычайное оживление!

На середине площади пляшет пёстрый хоровод. Дети, словно в игольные ушки, силятся протиснуться и хоть одним глазком юркнуть на середину. Да как и не посмотреть туда, где колышутся паруса четырёх корабликов! На мачтах развеваются разноцветные шёлковые ленточки, а на палубах сидят важные куклы, хоть и из лоскутков сшитые! В крошечных жестяных блюдах лежат перед ними жареные воробьи, пироги с калиной, ягоды. Все кораблики под зелёный цвет, только палубы сереют, да по бортам красные каёмки.

Кругом них пляшет первый жених в станице, чернобровый, сын писаря, Тимошка. На нём чесучёвый бешмет и коричневая черкеска, рукава которой, девкам на загляденье, подбиты голубым шёлком. И на круг-то он выкликает первую девку в станице, соседку Лукина, высокую чернобровую Настю. Она-то по кругу, что по морю лебедь белая, а он-то за ней ясным соколом! А на груди у неё пузатые бабушкины янтари блестят со старинными монетами. Длинные серебряные запонки, лесенкой, чёрный шёлковый бешмет, на груди красуясь, стягивают. Широкий пояс выткан из золотых ниток с серебряными дорожками змейкой. В ладони-то бьют — одна другой краше, одна другой наряднее, в каждую с маху влюбишься!

Вот Настя с круга вышла; как утка охорашивается, а Тимошка уже перед Мареей такие штуки ногами откалывает, что не только она, а сразу бы все так и кинулись плясать! А на Марее бешмет голубой из бабушкиной юбки, который год перешитый, да так ладно, что лучше всякого нового сидит! Глаза прилипают.

А вот выходит на круг второй орёл молодой. Хотя сам он с горошину, да зато шапка с колокольню! Величают его "Клещук", хотя батюшка при крещении Евлампидором назвал. Потом третий, четвёртый... И все-то они при револьверах, или винтовки кому-нибудь подержать дают. Гармонистка разогнула колено, и лезгинка оборвалась.

Как молодая роща, зашатался хоровод. На середину вышла Дуня и подняла над головой самый большой корабль; за ней другие бабы взяли остальные, стали в шеренгу; и вдруг, развернувшись широким фронтом, весь хоровод с песнями двинулся через затаившую дыхание площадь. Мужчины молча следовали сзади.

За станицей, на зелёной травке, там, где обыкновенно пляшут днём по праздникам, корабли остановились, и снова пошла пьянящая душу лезгинка! Лукин стоит в кружке за хороводом. На нём темно-вишнёвая черкеска и белее сметаны бешмет. Чеканного золота хозыри с красивой резьбой и кинжал с такой же точной отделкой привораживают общее внимание. А на ногах чувяки, и кто только, какой искусник их выточил! Темно-серая черкеска на Субботине. Кинжал, пояс, хозыри — сплошь под серебром блестят! Большинство казаков в чёрных черкесках, в которых когда-то церемониальным маршем на парадах щеголяли.

Вскоре корабли колыхнулись над головами, и хоровод лесной дорогой с песнями двинулся дальше. Девки по дороге нарвали цветов и свивали на ходу венки. И вот все на берегу раздольного, привольного Терека! Венки опустились и закрыли корабли. Гармонистка согнула колено, и вдруг зажгла кровь "Наурская".

Раздвинули казаки хоровод пошире да как ударили в ладоши! Да как выскочил на середину Лукин — стал на носки! Да как повёл кругом — ожёг женские сердца чёрными глазами, — каждую в жар бросило! С одной пляшет, а другая: "Господи, хоть бы меня выкликнул!" — про себя шепчет, а сама, бить не бьёт, глаз от него оторвать не в силах! А если бы не знали, что у него красавица невеста?! Гибкий, стройный! Эх, да что говорить!

За ним Субботин. Опять Тимошка. Да уж что! Это угли перед пламенем!

"В саду девушки, они гуляли

В саду травушку они срывали," —

запела Настя, беря с корабля свой венок.

"И веночки плели, плели,

Каждая девка для себя," —

подхватил хоровод в то время, как остальные расходились по девичьим рукам.

Продолжая петь, девки отошли вверх по течению и одна за другой опустили венки в воду. Длинным караваном поплыли пёстрые оракулы девичьего счастья.

"Одна девка среднего роста,

Громким голосом она вскричала," —

высоко пела Настя.

"Мой веночек утонул, утонул,

Значит, злодей обманул," —

подхватил хоровод.

Медленно проплывала вереница, глядя на берег разноцветными удивлёнными глазами, и каждому становилось грустно, ибо всякий смутно сознавал, что уплывает его время, молодость...

Глянули казаки, а уже молодые бабы корабли вверху на воду ставят! Гордо, как сама Дуня, плывёт её всех впереди. Второй попал в водоворот и сразу захлебнулся!

Едва успели молодухи посторониться, как затрещала пальба. Вода забулькала, засверкали на солнце тысячи бриллиантов. Как осы, вонзались пули в кормы, срывали мачты, сбрасывали всё... смерть плясала на палубах!

Заложив левую руку за спину, Лукин разрядил парабеллум в корабль Дуни, и, когда исчезла последняя мачта, отошёл в сторону, давая место другим.

Будто люди, борясь с волнами, барахтались куклы.

Подосадовав, Терек разогнал с чела морщины, улыбнулся и махнул на хоровод рукой. И вот опять расплескалась пляска!

На обратной дороге, едва бросали петь бабы, начинали казаки. Вечерело, когда хоровод, поплясав на площади, начал расходиться.

Почти около каждого двора, под дубками, бабы устанавливали и накрывали столы, возле которых из ведер с водой черепахами выглядывали бутыли чихиря.

Вскоре полки чашек и стаканов двинулись в поход, застучали по тарелкам ножи, вилки. Медленно и широко разливался пир, захлёстывая станицу. На ветках замигали фонари, окаймив площадь красным ожерельем.

И против дома Лукиных ключом било веселье!

— Телеграмма из Благодатного, — неожиданно прибежал, запыхавшись, сын начальника конторы.

Все насторожились, следя за выражением лица Лукина.

«Выехали немедленно по приезде папы. Целую крепко. Твоя Валя», — прочитал он, сияя.

— Дядя Потап, где «Во лузи» играют? — весело спросил есаул.

— У свахи Дуньки, — ответил тот, протягивая племяннику чашку душистого муската.

В звонком голосе красавицы Лукин почувствовал жуткую тоску, её невыплаканное горе. Ему захотелось сделать и её счастливой, хотя бы на миг. Взволнованный, он отстранил руку казака и, как бы откликаясь на её призыв, запел за нею:

«Ой, во лузи, тай ще при березе,
Червёна калина»,

— на всю станицу разнёсся голос Лукина.

«Спородила молода дивчина
Козацкого сына»,

— дружно грянул стол.

«Спородила тай ще положила
В зелёной дубраве.
Тай не дала тому казакові —
Ни счастья, ни доли,
Только дала тому казакові
Она чорны брови».

— Ура! Ура! Ура! Ну-ка, Анисимовна, ещё раз поцелуй своего дедушку…

— Ура! Ура! Ура! — гудели под дубом, за столом отставного солдата.

— Харц! Харц! — долетело с противоположной стороны. Раздалось хлопанье в ладони. Приговаривая плясовую, задвигались длиннобородые казаки, заласились тени, заплясали Арефьевны, Прокофьевны, тётки, кумы, свахи…

— Ваня! Съешь моего пирога. Твой любимый! — кричала через стол Степанида Ивановна.

— За здоровье Валентины Алексеевны! Ура! — окатил площадь Демьян.

— Ура! Ура! Ура-а!

— Ты смотри, чуда-то, какая-то! Катьку на чужую сторону, словно ломоть, отрезали! — громко выражала недоумение соседка, тётка Агашка.

«Уж вы бабочки, бабёночки мои,
Чернобровыя, хорошенькия!
Да не вы ли меня высушили,
Присушили русы кудри по плечам,
Да заставили ходить по ночам…»

— заливались у Лукиных.

«Шли с похода они два героя,
Подходили они ко двору,
И просились ночку ночевать»,

— свободно выводил молодой сочный голос из пересекавшей площадь ватаги парней.

«Вдруг ударил гром из пушек,
Три дня сряду туман был,
С подзавалов мы подступали,
Гой, генерал Круковской был...»

— пела встречная шеренга, двигавшаяся по улице.

«Разлюбезная наша мамаша
Не узнала из нас никого.
Вот папаша — пришёл он с похода,
Я — сыночек, домой побывать…»

— разносилась широко песня ватаги.

«Генерал наш знаменитый,
Во всей армии один.
Орденами грудь покрыта,
Отдаёт такой приказ…»

— улетала в темноту песня второго хора, оставляя за собой широкую дорогу светлых воспоминаний.

Кое-где сдвинулись соседские столы, звуки сгустились. Давно утомились петухи напоминать крыльями и кукареканьем, что пора расходиться.

Сомкнули веки фонари. Заскрипели калитки, захлопали двери… Рассвет вошёл в задремавшую станицу.

Проводив тёток, Лукин возвратился домой. На сарае отчаянно храпели его работники.

А издали бойко неслась удалая песня:

«Уж ты сын, ты мой сын,
Чего долго ходишь?
Все соседи жалуются,
Много шкоды робишь…»

Безмятежно заливались три голоса.

«Женись, женись, мой сынок…
На врага мне женку?
Есть у меня, казака,
Смуглая бабёнка…»

XII.

Вечером следующего дня, едва вернулся Лукин с покоса, вошёл атаман. Увидев его, Лукин сразу почувствовал недоброе.

— Общество просит, — лаконично доложил Фомич.

— К нам на круг какой-то скубент заявился, — прибавил он дорогою.

Точно в непогоду причаленные к пристани челны, колыхались около правления женщины и дети. Всяк норовил заглянуть в комнату, послушать, о чём ведёт речь приехавший. Вследствие тесноты, Лукин с атаманом принуждены были остановиться около порога.

— Итак, граждане станичники, — громко говорил студент, прижимая рыжую папаху, — озарённые солнцем революции, мы, издревле вольные казаки, закабалённые гнусным старым режимом, должны сказать всем, кто только подумает посягнуть на завоевания нашей революции, даже не сказать, а громко, на весь мир, крикнуть: руки прочь! Довольно белопогонникам ездить на казачьих спинах!

— А от жалованья почему не отказывался в пользу казаков? — раздалось из угла.

— Мы должны, граждане, — не обращая внимания, нёсся оратор, — под красным знаменем свободы, равенства и братства протянуть руки рабочим и объявить войну войне. Казаки царям больше служить не будут!

— Мы не царям служили, а России. Под начальством царя. Мы за Россию кровь проливали! — раздалось несколько гневных голосов.

— Довольно ему... Чего он мелет... Делу мешает... — раздался из угла прежний голос.

— Нет, граждане станичники, не мне, а буржуям довольно пить вашу кровь, довольно контрреволюционерам держать народ в темноте и пожинать там, где сеют другие...

— Господин председатель! Вы спросите господина студента, чего они желают? — основательно заявил Стожок.

— Я чего хочу? Я чего хочу? — словно прижатый пиками волк, засверкал глазами оратор. — Я хочу, чтобы... — растерянно бормотал он.

— А мы хотим сейчас заняться мобилизацией и распределением казаков по сотням, — перебил председатель собрания, бравый урядник Бурлаков, украшенный двумя георгиевскими крестами.

Атаман с Лукиным протиснулись вперёд. Бурлаков тотчас от имени круга предложил Лукину вести собрание.

— Просим! Просим! — раздалось со всех сторон.

Лукин исполнил общее желание.

— Гражданин председатель, разрешите слово, — не мог примириться вулканический оратор.

— Довольно ему! Когда все разойдутся, пускай хоть до утра говорит, — понеслись категорические протесты, принудившие студента покинуть сход.

При воцарившемся молчании атаман сообщил о полученном от начальства предписании выслать завтра одну конную и одну пешую сотню в станицу Карачевскую.

— Там формируется отряд для оказания помощи восставшей Изюмской. Начальник этой группы, полковник Семёнов, туда проехал утренним поездом вместе со штабом. Полковник передал — торопиться надо, — добавил атаман при общем молчании.

— Следовательно, нам предстоит обсудить вопрос о возрастах, подлежащих мобилизации, это, во-первых, а, во-вторых, как я понимаю, установить, кто пешим будет воевать, а кто конным? — обратился Лукин к собранию.

— Так точно! Совершенно правильно! — подтвердили голоса.

Лукин перешёл к обсуждению вопроса. Делом и кратко говорили казаки. В соседней комнате работал ремингтон, и казалось, будто аппарат Морзе выстукивает телеграмму восставшим братьям, чтобы крепились, что собирается казачья сила от мала до велика, ржут боевые кони, поднимается бурный Терек за попранное право, и скоро засверкают пики за честь и достоинство Великой России.

XII.

Рассевшись кружками в роще, вся станица с утра провожает конную сотню. Под раскидистым дубом пляшет хоровод. Точно чудовища, греются на солнце пушки, около которых растянулся фургон, нагруженный шрапнелями, пулемётами, бомбомётами, мешками патронов.

— Кроме Малогриценко, все остальные на лицо, — доложил Лукину Терцов, проверив людей взглядом.

— Что с ним? — протягивая ковш, спросил командир.

— Кобылица его, господин есаул, всегда пасётся под Тереком с гулящим скотом, а вчера что-то не пришла. Целую ночь всё семейство избилось и до сего не нашли, — тут вахмистр нагнулся к уху: — Из пешей трое убежало: плотников да бондарев сын, а с ними малолеток Петька. Наверное, эти мужики сманили его в красную армию, — вращая белками во все стороны, шептал вахмистр.

— За ваше здоровье, господин есаул, — осушил он чарку.

— А как насчёт быка, Иван Петрович? — нерешительно спросил Демьян, едва удалились "глаза и уши командира сотни".

— Да, захватил! Что же поделаешь, коли пал в такое время?! — при этом, порывшись в бумажнике, он протянул несколько кредитных билетов.

— Спаси Христос! Значит, до нового чихиря?

— Нет, дядя Демьян, до лишних денег. Понял? Митя! — крикнул Лукин провожавшему брата педагогу. — Атаман обещал отыскать средства для расплаты с учителями; нет — я дам; после с обществом сосчитаемся, — говорил он, усаживая рядом заведующего станичным училищем.

— Всё сладилось, завтра сразу получат за все прошлые месяцы, — доложил подвернувшийся станичный казначей.

Между тем бутыли во весь опор мчались в станицу и, важно раскачиваясь, возвращались на проводы.

«Броду, бро-о-ду!»

— запел в кружке молодых казаков Лаврушка и взмахнул плетью.

«Брала девка воду,
Для казака коня наповала...»

— дружно подхватили молодые голоса любимую песню есаула.

«Ты, казаче, бравый сам собою,
Возьми меня на чужбин с собою...»

— Дядя Демьян! В пятницу иди на базар и, во что бы то ни стало, пришли ко мне под Большой Измаила, — тихо говорил Лукин.

— На что он вам на войне-то? — спросил, недоумевая, казак.

— Знаю, никому не скажешь: хочу отправить его в Ингушетию, чтобы с моим другом выкрал Валю из Благодатного. Бильды?

— На покос, значит, не поеду. Если на берегу не будет, на каюке в аул переправлюсь. Не беспокойся, Иван Петрович, пришпилю этого чёрта. Как такое дело им доверяете?

— Верю и баста!

— Положим, если Измаилка возьмётся, башку сложит, а её привезёт... — скосился он в сторону песенников.

«Пыль клубится по дороге...»

— плавно начал запевала,

«Слышны выстрелы порой...»

— тут Лаврушка взмахнул плетью, —

«Из набега удалого
Едут Сунженцы домой...»

— дружно грянул кружок.

«Много пленных и добычи
Ими взято у врагов,
Их вождём был воин смелый
Генерал-майор Слепцов...»

— Смотри, Аксютка, остановись коней покормить, — отпускай переднюю и среднюю, не то Васька заподпружится, а стремя на луке надевай: валяться будет, не согнёт, — наставлял внука высокий седой дедушка Лукашка, поглаживая сбитого, доморощенного конька.

Лукин с учителем подошёл к хороводу. Едва круг освободился, не вытерпело сердце есаула! Глядь, а за ним Дуня выплыла. Грудь волною вздымается, глаза опустила, только чёрные брови двумя тучами то сойдутся, то разойдутся.

— Поцелую тебя, как начальника моего мужа, — сказала она, внезапно остановившись на середине круга, и быстро прильнула к его губам.

— Будешь ещё мой! — чуть расслышал Лукин. Кровь ударила ему в лицо. Мгновение царило напряжённое равновесие.

— По коням! — разрядился есаул.

Кружки зашевелились. Казаки кинулись ловить стрёноженных лошадей, подтягивали подпруги, поправляли седла, приторачивали к задним лукам скатанные бурки. Лукина окружила толпа родственников. Мать трижды перекрестила его и начала целовать.

Ни один мускул не выдал её глубокого страдания, но Лукин чувствовал, как болезненно билось израненное материнское сердце.

— Не беспокойся, мама! В Австрии не убили; даст Бог, и здесь пуля не тронет; говорят, я — счастливый, — больше не имел он слов утешить несчастную.

— В самый огонь-то, Ванюшка, не лезь, — заголосила тётка Настя.

— Без бабьего совета, чай, знает, как воевать, — оборвала её Степанида Ивановна.

— На тебя, дядя Демьян, вся надежда... Любки уберёшь, Феде на счастье кобылку поставлю...

— Не бросать же? Там и мои паи, — ответил Демьян, обнимая есаула.

Лукин вскочил на Мюрида и поздоровался.

XIII.

— Здравия желаем... го... го... го!.. — потрепало по кудрям молодую рощу и покатилось до самого Терека.

Тяжело вздыхая, печально смотрела станица на уходящих.

— Всё в руках Всевышнего Творца. Без Его воли ни один волос не упадёт, — обратился Лукин к провожающим. — Судьба вырвала из наших рук вилы и косы, а взамен дала винтовки и шашки. Простите нас и благословите, родные. Помните, что седую славу Терского войска мы не посрамим! Правильно я говорю? — повернулся он к сотне.

— Так точно. Постараемся, господин есаул! — залпом грянул фронт.

— Сотня, справа по три! Песенники, справа по шести. Шагом марш! — зычно скомандовал Лукин и, перекрестившись, поехал в голове колонны.

«Как на реченьке, было, братцы,»

— высоким тенором запел урядник Урчукин, —

«Было на Камышинке,»

— подхватил хор, —

«Собиралися они, съезжалися,
Они, люди вольные...»

— гулко разносилась песня, взмахивая могучими крыльями.

«Люди вольные, они беспачпортные:
Все Донские, Гребенские казаки,
Они со Яицкими.
Атаман был у них, братцы,
Ермак да он Тимофеевич;
Уж он речи говорить, братцы,
Ровно как в трубу трубит:
Вы послушайте, ребятушки,
Да вы все подумайте,
Собирайтеся, ребятушки,
Да вы во единый круг.
Как проходит у нас, ребятушки,
Она, лета тёплая,
Наступает у нас, ребятушки,
Она, зима холодная.
Уж мы где-то, ребятушки,
Зимовать будем?
Как на Волге быть казаченькам,
Значит, за воров нам слыть,
На Яик идти, ребятушки,
Да он переход велик.
Знать, один лишь перед нами
Да он только путь лежит:
За высокий Урал, ребятушки,
На широкую Сибирь...»

Справа и слева прощалась станица на ходу.

— Григорич! Григорич! Варюшку поцелуй! — кричала низкая, толстая баба, силясь, как можно, выше поднять ребёнка. Испугавшись коня, девочка заслонила личико рученками и заплакала. Обняв рукой дражайшую половину, саженный Григорич расцеловал дочурку.

— Смотри, не изменяй, — крестя мужа, тихо шепнула казачка.

— Тятенька, тятенька! Я тебе в сумы положил шилу да тесьму, — приговаривал с противоположной стороны черноглазый мальчик. Широкоплечий Урчугин ринулся вниз, схватил сынишку и посадил его впереди себя.

— Карпыч! Завтра поедем с ним сгребать да копна класть, а через две недели сменишься, сам стог сметёшь, — шла рядом молодая чернобровая жена Урчугина.

Карпыч снял шапку, трижды перекрестил сына и, поцеловав, будто на вечную память, цветок, передал матери.

Всё дальше уходила сотня змейкой по дороге.

Провожавшие таяли.

«Едут, едут казаченьки,
Чуть сбруя видна,
Назад, назад поглядают,
Тяжело вздыхают.
Остаются наши дома,
Молодые жёны,
Молодые наши жёны
И малые дети...»

— струилась грустная песня.

Уже столбовая дорога из виноградных садов плелась по зарослям. Изредка вдали мигали серебряными веками маленькие озера, напоминавшие чайные блюдца.

Выскочив из кустарников, три казака карьером помчались догонять сотню. Вслед за ними оттуда вывернулись жёны. На середине дороги они остановились, посмотрели мужьям в спины и пошли к станице, постоянно оглядываясь. Заметив обернувшегося Лукина, бабы толкнули друг дружку локтями, улыбнувшись, потом зашагали быстрее.

Вот, между верстовыми столбами замелькал верховой. Чуть привстав на стременах, он птицей нёсся за колонной.

За спиной его мелькал серый башлык, напомнивший крылья.

— Честь имею явиться, господин есаул! — отрапортовал подскакавший.

— Где нашёл, Павел?

— У старого слаза, в лесу стояла привязанная. Знаю, чья рука...

— Ермишка? — вырвалось невольно у Лукина.

— Обязательно он, господин есаул. Ясно, хотел за Терек сдать. Едет, мол, на войну. Останется баба с детьми. Куда ей найти?!

— Ермишка, кажется, отправляется с пешими?

— Идти-то идёт, только ему по жребию выпало во вторую очередь.

— Но разве он мог предвидеть результаты сегодняшней жеребьёвки? — запротестовал есаул.

— Иван Петрович! Вы думаете, ему было бы больно? Экая беда, если мою кобылу волки съели! Это князьку не пройдёт! — сердито отрубил казак.

— Ый, цоб! Цобе! — покрикивали сзади длиннобородые возницы, помахивая строптивыми хворостинами.

Словно поднятые невидимой рукой, четырёх- и восьмиконечные кресты долго благословляли уходящих и, наконец, растаяли в зелёных облаках слившихся деревьев.

Часть 4.

I

На левом берегу Терека, там, где он, прихотливо изогнувшись, южнее Болотного, образует подкову, пасется в треногах табун лошадей. На утомленных от зноя вербах и кустах терновника сохнет казачье бельё. Шаловливый ветерок надувает его или, скомкав, швыряет на землю. Впереди излучины тянется обросший бурьяном высокий вал, под которым змеится высохшая канава. Всюду на разостланных бурках отдыхают казаки, обливаемые лучами щедрого солнца. Сбоку каждого лежат шашка и винтовка.

Под громадной осиной сидит по-кавказски Лукин. Перед ним кроки города Болотного. Вот, к нему подъехали два казака на потных лошадях. Передай — сухой, маленький, нервно подвижный, бросил повод спутнику, мясистому круглолицему парню, достал из-за пазухи сложенный лист и протянул есаулу:

— Неужели ничего не заметно? — спросил Лукин.

— Никак нет! — отрубил казак, отдавая честь.

— А жителей сёл спрашивали?

— Так точно, всех мужиков жителей спрашивали.

— Нет ли в деревнях солдат?

— Все в Болотный ссыпались... Если какой задержался, всё одно, ничего не добьёшься. Волк волком...

"Усилить бдительность по всем дорогам, связывающим город с селами, ибо сношения между ними не прекращаются", — писал Лукин приказание командиру разведывательной сотни.

— Тимошкин! Больше никто не едет? — крикнул Лукин, передав конверт гонцам.

— Никак нет! — упало с вершины осины, где стоял казак.

— А что делают на пароме?

— Тама, на той стороне старики все окопы роют. Только видно, Ваше Высокоблагородие, за садами под Болотным три разъезда наших, маячат. Один в камыши запропастился, стоит под стогом, а казак с коня вскарабкался на вершину.

— Ты в бинокль смотри. Чего ладони приставил?!

— Так точно! Сейчас! Я только разглядеть хотел... — И наблюдатель вооружил глаза биноклем Цейса.

— Измаил! — крикнул Лукин. От ближайшего кружка отделился невысокий горбоносый чеченец с подстриженными усами и бритой бородой. Серебряный кинжал на драном бешмете резко подчеркивал любовь к оружию и гордое презрение ко всему остальному. Он важно опустился рядом с Лукиным.

— Следовательно, всех берёшься доставить?

— Эй, Банька! Моя, твоя — брат. Давай твоя рука! Если твой кунак ингуш вывезет из Благодатного и доставит в Осман-Хажи-Юрт — моя вся Чечня, ровно скатерть, пройдёт... Ей-Богу, да!

— Не будет дома Османа, подождёшь, а нет — пусть брат его едет вот с этим в Благодатный и передаст, кому следует. Одно, следовательно, Осману, а другое — в своём он прочитает, кому. Сколько окончательно? — спросил есаул, протягивая два письма.

— Если девку таскать буду — две тысячи; бумагу только привезу — пятьсот. А бабушка-мабушка — это пустяки, — в подтверждение того, что доставка остальных действительно пустяки, чеченец сплюнул на траву.

— Магарыч будет, — улыбнувшись, сказал Лукин. Они хлопнули по рукам.

— Пожалуйста, денег не жалей, нанимай фаэтоны... Дней пять пробудете в дороге... Все расходы беру на себя, — добавил Лукин, наблюдая, с какой осторожностью Измаил вложил письмо в жёлтый бумажник и спрятал за пазуху.

— Шашлычку, господин есаул, не угодно ли? — предложил командир одной из сотен прапорщик Шилин.

— Спасибо, Игнат, с удовольствием.

— В разведке шальная красных подвалила. Не бросать же? Бычок — слава Богу! Федька! — крикнул Шилин.

В мгновение ока перед буркой вырос босоногий парень в распоясанной короткой рубахе.

— Коли готово, давай! Начальника отряда угостим да кунака. А то — чего доброго — тревога...

— Сию минуточку, господин прапорщик!

Не успела набежать слюна, как над кружком зашипели куски мяса, нанизанные на две хворостинки.

— Вот и лучок, господа офицеры! — промолвил Федька, выпуская из-под мышки зелень. — И чихирёк вам, господа офицеры, — протянул он флягу.

— С откуда? — спросил Шилин.

— Из Болотного! — бросил парень, исчезая за деревьями.

— Тимошкин!

— Чего изволите, господин есаул?

— Слезай завтракать, да горло промочишь!

— Никак нет! Сызнова карабкаться придётся. Так что, господин есаул, разрешите вечером пообедаю и враз пошашлыкую.

— Паром отчаливает! — упало с вершины.

— Ага! Плывёт махан (мясо)! — просиял Язычков, потягиваясь со сна.

— Ещё вам, ваши благородия? — прозвенел весёлый голос.

— Буди, Федька, офицеров да господина студента. Незамай сюда... — распоряжался Шилин.

Вскоре два хорунжих, безусый и бородатый, и загорелый студент присоединились к трапезе.

— Ну, как, Миша? До победного будем или без аннексий и контрибуций? — обратился Лукин.

— На коне-то пустяки, а в пехоте — не приведи Бог. Встретил на днях Платона. Так отбивает! Пыль столбом! Если бы не техническая фуражка, ни за что не отгадал бы. Весь серый, сбоку ногайская торба. Словом, Европа с Азией скрестились.

В это время отрядный интендант, маленький, толстый сотник Кремешок, отделился от офицерской группы и вслед за артельщиком побежал к пристани. За ним последовал Измаил. Через несколько минут паром поплёлся обратно, мерно покачиваясь на широкой серебристой глади Терека. Сразу всё оживилось, загудело. Варёное мясо, сахар, хлеб быстро разошлись из мешков по рукам. Затрещали дрова, потянуло дымком, закачались котелки над кострами.

Улучив момент, когда Лукин остался один, к нему подсел интендант.

— Что нового с родной стороны, Василий Сидорыч? Чеченцы не грабят?

— Какой там? Из Алексеевской табун казачий угнали... Прямо наказание. Тут война, дома разорение, с двух концов горим!

— На счёт патронов паромщики ничего не передавали?

— Слава Богу, на наш фронт привезли, говорят, тысяч двадцать. Покупали у чеченцев по рублю штука. И батарея идёт, — будто интендантские казаки обогнали её на грузовике около Старого моста. Есаул Кругликов ведёт. Четыре пушки...

— А! Серёжа! — протянул Лукин.

— Господин есаул! Ваше Высокоблагородие! Два казака скачут от Тутинки, — упало сверху.

— Во весь опор? — встрепенулся Лукин.

— Так точно! Только копыта сверкают.

— Будет дело. Если агентурные сведения точны, — батальон красных снимем со счёта. Дальше Тутинки шага не дадим. Пусть попробуют сунуться на соединение с отрядом из Крутоярова! — рассуждал вслух Лукин, впившись в карту.

— Сил маловато, господин есаул, — бросил сомнение интендант.

— Зато шашки острые...

— Господин есаул, а для чего из штаба прислан Язычков?

— Предназначается комендантом Болотного. Ещё медведь в лесу, а шкуру разделили!..

— Ну, что? — обратился Лукин к подскакавшим казакам.

Старший передал пакет, потом что-то начал докладывать есаулу, беспрестанно указывая рукой то в одну сторону, то в другую.

— А сотня где? — спросил оживившийся Лукин.

— В лесу притаилась, господин есаул. Держит наблюдение между Болотным и селением Тутинка.

— Седлай! Командиры сотен ко мне! — властно командовал Лукин, натягивая черкеску.

Офицеры мигом окружили начальника. Бельё слетело с кустов, замахали чёрными широкими крыльями бурки и свернулись за седлами.

— Батальон красных с батареей выступил из Болотного. Разведывательная сотня, не теряя противника из виду, отошла в лес... Наша задача — сегодня уничтожить эту группу и, тотчас повернув фронт, обрушиться на силы, высланные из Крутоярова, — затягивал узел событий Лукин.

Через несколько минут отряд, соблюдая строгий порядок, перекатился через вал. Словно по молчаливой команде, казаки снимали шапки, крестились, потом, сосредоточенные, ехали молча.

Подкова опустела, расширилась. На переправе зашевелились.

— Куда его понесло? — обратился дядя Мосей к длиннобородому Парфею.

— А кто ё знает? Пылят, разъезды большевицкие гоняют, либо старенькое оружие отбирают в сёлах. Время молодое, ну и того...

— Они того, а мы чего торчим, лягушек караулим? — прозвенел Мосей.

Лукин в это время с опушки леса наблюдал в бинокль за селением Тутинкой.

— Господин есаул, по улице тянут пулемёты... Вон, видите, баба из ведра конного поит, — докладывал стоявший сзади Тимошкин.

— Первая и третья сотни, двумя эшелонами в атаку! — приказал Лукин стоявшим сзади него офицерам.

Перекрестился бородатый Костя, развернул фланги и с криком "ура!" широким фронтом ринулся на противника. Зашумели следом вершины деревьев — то стаей орлов вырвалась из леса третья сотня. С потрясающим протяжным гиком она помчалась за первой, сверкая на солнце шашками.

"Та-та-та-та-та-та"... забарабанили пулемёты красных. "Бум! Бум!" — на всю окрестность загудели их орудия. Взвился дымок, второй, и с оглушительным треском начали рваться шрапнели, осыпая казаков картечью.

"У бб і й ю!" — пропел у Лукина над головой медный стакан.

— Четвёртая сотня, за мной! — скомандовал он, вскакивая в седло.

— Её подъесаул Язычков повёл в обход! — доложил запыхавшийся Тимошкин.

— Как в обход? Кто разрешил?!

"Та-та-та-та-та!" — с двух сторон вели строку пулемёты.

"Гау!! Гау!!" — гремели неприятельские пушки.

Взвившись на дыбы, грохнул конь бородатого хорунжего. Всадник замер, потом начал барахтаться под трупом. Выдернув придавленную ногу, он оглянулся и побежал вперёд, размахивая шашкой.

— Константин Никитич! Сюда! — раздалось из-за убитого коня.

Хорунжий увидел стрелявшего по деревне станичника. Мимо них с ординарцами проскакал Лукин.

— Эх, рвёт! — подумал бородатый хорунжий, взглянув на сверкнувшие копыта.

Пули, жужжа, роились над их головами. Вокруг Тутинки носились дымки.

— Ура! Ура! — кричал Лукин, влетая на площадь.

"Та-та-та-та-та-та!" — захлопали пулемёты. "Тиу-тиуу-ти-у-тиу!" — пели пули, торопясь друг за дружкой.

Взмахнул Лукин гурдой... и, как былинка, зашатался пулемётчик, роняя выхваченный револьвер.

— Господин есаул! Обходят! — крикнул Тимошкин.

Не успел Лукин оглянуться, как трубач схватил за повод Мюрида, рванулся за ординарцами, и все вынеслись в чистое поле.

— Сбор! — приказал Лукин, подскакивая к опушке.

Тимошкин поднял сигнальную трубу, стукнул ладонью в мундштук и заиграл.

Точно окровавленные соколы с поля битвы, со всех сторон на разгорячённых потных лошадях подъезжали казаки. Командиры выстраивали свои сотни.

Лукин зорко следил за Тутинкой.

"Сейчас они пойдут вперёд или назад", — шептал ему внутренний голос, — "там не останутся".

Лукин окинул расстояние до садов Болотного. "Около версты чистого места для атаки", — определил он.

— Скачите к командиру, чтобы сотня отрезала дорогу от садов, — приказал Лукин привезшим донесение.

Гонцы поскакали обратно.

"Сейчас, сейчас..." — мысленно повторял Лукин, не спуская глаз с притихшей деревни.

Уверенность в победе овладела всем его существом. Он ожидал улыбки военного счастья. И, действительно, через несколько минут красные торопливо двинулись обратно.

Что-то приятное обожгло сердце есаула. "Так! Так!" — повторял он, наблюдая выползающую из Тутинки колонну.

"Не упусти момент, атакуй в середине дороги", — не унимался подстрекатель.

Глаза есаула глубже вошли в бинокль. Он точно окаменел вместе с Мюридом. В поднятой противником пыли ясно обозначились орудия, зарядные ящики, терявшие дистанцию роты. Эскадрон кавалерии с красным знаменем во главе готов был выскользнуть из поля его зрения.

"Пора", — мелькнуло в голове.

Лукин выхватил шашку. Все мысли его были устремлены на это страшное чудовище, торопливо уползавшее от опасности.

Каменной стеной тянулась линия фронта, скованная молчанием.

— Зачем выстроили отряд? — предательским выстрелом грянуло в спину Лукина.

От этого удара у есаула зарябило в глазах. Митинги, расстрелы солдатами своих офицеров, развал армии — все эти жуткие картины с молниеносной быстротой пронеслись в его голове.

Оглянувшись, он сразу отыскал угрожающее жало.

— Красные отступают, сейчас атакуем, — твёрдо ответил Лукин, не спуская глаз с урядника Карпова.

— Довольно лить нашу кровь. Мы не пойдём! — заявил тот, взглядами по сторонам как бы подсчитывая своих единомышленников.

"Ещё минута, и всё потеряно!" — мелькнуло в голове Лукина.

— Господа офицеры! Шашки вон! За мной в атаку! Марш, марш! — словно качнувшись над пропастью, нечеловеческим голосом закричал Лукин и, взмахнув клинком, помчался к колонне.

"Всё равно — пуля в спину, пуля в лоб!" — пронеслось в его сознании.

— Ура! — рванулись офицеры за командиром.

И вдруг раздался пронзительный страшный гик... Мурашки побежали по телу! Вздрогнула земля... И, сорвавшись с места, конная туча помчалась за офицерами.

Выстрелы, крики, кровь, стон, ржание лошадей — всё слилось в сплошной гул.

"Ура!" рвалось из грудей казаков.

"Ура! Ура!" — кричали, отстреливаясь на бегу, красноармейцы.

— Они нас отбили, а мы их разбили! — проговорил вполголоса Лукин, осматривая трофеи.

— Подъесаул Язычков, извольте немедленно отправиться в распоряжение начальника штаба в Пыльный.

— Слушаюсь, господин есаул, — ответил тот.

Грамота к производству сотника Варфоломея Ергушова (деда автора П.Г. Ергушова - Лукина) в есаулы от 26 ноября 1842 года

II.

Утром в Тутинке на кладбище выросли две большие братские могилы. Между ними чернели три маленьких холмика, под которыми нашли вечное упокоение солдаты, недавно прибывшие в родное село делить землю, углублять революцию, грабить награбленное...

Дыхание смерти ощущалось всеми также на пароме. Там стояли длинные фургоны. На двух под бурками лежали казаки: урядник Урчукин и молодой хорунжий. На третьем сидел, с раздробленной рукой на косынке, урядник Карпов, с тоской посматривавший на своего тяжело раненого соседа. Это был сын бондаря, вместо Приветнинской сотни очутившийся в рядах противника. Около подвод стоял в кителе маленький розовый командир батареи есаул Кругликов.

— Где ж будет теперь конный отряд? — вторично спросил он Карпова.

— Так что они... Ой... На Крутой Яр... Ой... Залились... Ой... Слыхать было, что оттуда... Ой... Идёт... Ой... Обоз со снарядами...

— Батарея догонит?

— Где там! Ой! Лукин есаул с рассветом махнул...

— Ну-ка, хлестни чихирька да с Богом. До жары надо к поезду... — заявил о себе Чепуркин, подошедший с чашкой.

Раненые подкрепились. Возницы-мужички осушили до дна, крякнули, закусили, потом погнали фургоны через заросли по пыльной разбитой дороге.

Батарея — два полевых и два горных орудия — из кустов смотрела через Терек в сторону Болотного. Артиллеристы убирали лошадей, а Кругликов полез на осину. Оглушаемый гвалтом её бесчисленных квартирантов, он кошкой вскарабкался вверх. Но не успел Кругликов добраться до вершины, как раздалась его команда. Прислуга кинулась к орудиям. Чепуркин с подчинёнными плюхнулся в окопы. Защёлкали затворы бердан.

Кругликов зорко следил за движением к парому отряда противника. В хвосте пехоты ныряли по ухабам пушки, скрипели арбы, нагруженные каюками.

"Бам! Бам! Бам!" — загудели орудия с правой стороны Терека, щедро осыпая казаков свинцовыми орехами. Под их прикрытием, цепь за цепью, двинулись красноармейцы к пристани. Захват переправы с налёта оставался вопросом нескольких минут.

— Ура! — закричал богатырского сложения матрос, выскакивая вперёд.

— Ура! Ура! — забегало искрами по рядам.

— Картечь! — скомандовал Кругликов.

И тотчас над цепями задымились дымки казачьей батареи. Свистя и царапая землю, с бешеной яростью неслась картечь навстречу наступающим. Вспомнив шамилевское время, дружно заквакали берданы и заволокли Терек дымом.

Сожжённые дыханием пушек, солдаты замялись и, вдруг выгнувшись в середине серпом, они бросились назад, поливаемые огнём стонущих от хохота орудий.

— Ура! Ура! — дружно закричали деды, когда последние обрывки растерзанных цепей исчезли за валом.

Осам кружились над паромом снаряды. От грохота колебалась вся окрестность.

— Кум, убили! — простонал Парфа, роняя бердану.

Станичники подхватили раненого на разостланную бурку. Смерть торопливо закрывала его глаза. Старики окружили умирающего, стараясь уловить шелест его побелевших губ. Парфа с трудом преодолел пожирающее внутри пламя, посмотрел в глаза Чепуркина и явственно выговорил:

— Крестик... у меня... вчера... оборвался, кум...

Обливаясь слезами, тот надел свой нательный крест на отходящего. Парфа обвёл всех невыразимо печальным взглядом, посмотрел на ясное голубое небо, потом тихо, почти неслышно произнёс:

— Простите...

И закрыл глаза.

Среди убитых красноармейцев Чепуркин сразу опознал своего племянника — Петьку, сбежавшего с солдатами. В спине парня зияла рана.

— Другой раз не изменишь! — проговорил комендант, отворачиваясь.

Под осиной, где ещё вчера потчевал Федька господ офицеров, к вечеру выросла большая братская могила.

III

На широком дворе небольшого хутора, севернее которого томились казаки в размокших от дождя горемычных окопах, — на бурках, под липой, сидел кружок казачьих офицеров. Из группы рельефно выделялся стройный генерал в тёмно-синей черкеске с белым крестиком на груди, главнокомандующий терскими казаками Эльмурза Мистулов.

Напротив него слегка сутулился в полушубке начальник войск, оперировавших под Болотным, полковник Запевалов. Поминутно оборачиваясь, он прикладывал платок к облупившемуся ещё с лета носу. Здесь же находился начальник конницы полковник Говорунов, рядом с ним есаул Лукин и, наконец, инспектор артиллерии войсковой старшина Ханкин.

Подняв голову, Лукин наблюдал пролетавшую станицу журавлей.

"Курлы! Курлы!" — приглашали лететь за собой счастливые птицы. Лукин с завистью смотрел в облака, откуда звучал призыв в благословенные дали.

— Положение, господа, осложняется с каждым днём, — говорил главнокомандующий, водя пальцем по карте Терской области, испещрённой цветным карандашом.

Лукин глазами упёрся в Благодатный, обведённый красным кружком. С болью в сердце он мысленно перечитывал недавно полученные каракули Демьяна о неудавшейся попытке освободить Валю.

— Тьфу, шайтан! — брезгливо бросил чеченец, вместе с остальными косясь на бабёнку.

Окружившие Мотьку задыхались от смеха. Сабдулла улыбался, разглаживая пушистые русые усы.

— Будь мужчина, убили бы, — заявил Федот.

— Как пить дать! — подтвердил Пахом.

— Да, Ваня! Одни выручали, а другие грабили, собаки проклятые, — возмущался на обратной дороге Сабдулла.

На следующий день, как только Надежда Петровна вошла к сыну, она всплеснула руками и, точно срезанный стебель, опустилась на скамеечку.

В сизом облаке табачного дыма чернели папахи усатых, бородатых, рыжих, черномазых, безусых чеченцев; остро сверкали глаза. Вдоль стен стройно вытянулись винтовки. Центральное место занимал высокий горбоносый старик Садо, по правую руку которого сидел по-восточному Лукин.

— Господи Боже! Деточка, они тебя убьют! — едва могла вымолвить старушка.

— Нет, мама, Ваня наш брат, — выскочил Сабдулла.

Остальные, под сдержанную речь Садо, продолжали доедать баранину, выхватывая её руками из больших эмалированных блюд и макая в чашки кислого молока с чесночной приправой. Взвивались рюмки водки.

Успокоившись, Лукины вышли в сени, где куначихи жарили в кипящем буйволином масле маленькие пышки. Надежда Петровна присела на лавочку и, под шум самовара, женщины завели дружескую беседу.

Как догадался по некоторым чеченским фразам Лукин, сегодня, после замирения с кровниками, они решили сватать за своего младшего брата, чернобрового красавца Омара. Жених молчаливо сидел на левом фланге, любуясь подарком Лукина — серебряным кинжалом.

Осушив ковшик чая, Садо глянул по сторонам; чашки, тарелки — всё было опорожнено. Тогда старик с молитвой воздёл руки. Остальные сделали то же.

Лукин не шелохнулся. Помолившись, они спокойно, чинно, по старшинству вымыли над медным тазиком руки, сполоснули рты, потом надели калоши, разобрали винтовки и вышли.

Лукин прошёл в кунацкую проведать подстаничника. Этот гость Сабдуллы, сидя в носках на войлоке, чинил обувь. При входе Лукина он отложил в сторону колодку, потом легко поднялся.

— Благополучно переправились? — осведомился вошедший.

— Мы-то, слава Богу, а про вас слышали, будто утонули, — отодвинув с горна сковородку, ответила за мужа голубоглазая молодая баба.

— Что добра-то вашего, говорят, на берегу раскрадено! — выразила сочувствие бабушка Андроновна, тихо беседовавшая с Надеждой Петровной. — Аксинька! Сиди смирно, не егози! — прикрикнула старушка на правнучку, продолжая расчёсывать её головку.

— Вам бы, Иван Петрович, равняться на нашего станичника прапорщика Вертушкина: недели за две чесанул он сюда, всё загодя вывез, а теперича уже изюмом торгует, из Петровска с кунаками привозит, — вколачивая в подошву деревянные шпильки, громко делился казак.

— Пусть лучше всё погибнет, чем... — не договорил Лукин. Вместо слов он выразительно махнул рукой, направляясь к двери за матерью.

Дорогою Лукины навестили нескольких станичников. Жизнь всюду протаривала дорожку: во дворах стучали казачьи топоры, в саклях бабы сеяли муку, работали иглой, покрикивая на резвящихся детей.

— А мы с атаманом Субботиным и дядей Мосеем заходили к тебе, — остановил Лукина на обратном пути Язычков.

— Я маму провожал.

— Едешь, Ваня, в отряд?

— Пока не успокоится, отсюда ни шагу.

— Помилуй Бог, Ваня; части начали формироваться. Скоро двинемся воевать...

— Прежде всего, нашим измученным полкам необходим продолжительный отдых.

— Всё равно, Ваня, — не пойдём, служба внесётся в послужные списки, — перебил его Язычков.

— Вопрос этот меня меньше всего занимает. Ты лучше, Ксенофонт, расскажи, как переправился, где родные?

— Понимаешь, Ваня, чемодан мой украли вместе с фамильным золотом и бриллиантами.

— Что? — насупился Лукин.

— Вот здесь, Ваня, у Кокозя квартирует полковник Усов, — вывернулся Язычков, открывая калитку.

Растянувшись на кушетке, Усов перечитывал пожелтевший номер «Русского инвалида».

— Корпусному интенданту Владимира с мечами и бантом!? — горячился и щёлкал согнутым указательным пальцем по газете полковник.

— Прошу! — отозвался он на новый стук в дверь.

Из сеней легко шагнул Сабдулла. Глаза его тревожно метнулись по комнате. Сильное душевное волнение отражалось на бледном продолговатом лице чеченца. Предчувствие опасности кольнуло сердце казаков.

— Ай, Ваня, зачем без меня ходишь? Я думал, тебя в живых уже нет! Весь аул перевернул. Больше, пожалуйста, не делай этого! Бабушка — женщина. Её пальцем никто не тронет!.. — долго не мог он прийти в себя.

Когда Сабдулла с Лукиным и Язычковым вернулись домой, весь двор был забит хороводом. Все мужчины были при оружии. В середине плясал молодой чеченец. Дико выкрикивая, он то быстро становился на носки, то медленно шёл за плывущей по кругу изящной чеченкой. При появлении Сабдуллы с кунаками танцевавшие удалились. Гармония дала перебой и вдруг, вместо заунывного восточного мотива, бойко зазвенела Наурская.

— Ваня, иди! — шепнул Сабдулла.

— С этой бабушкой? Что она там делает? — тихо спросил Лукин.

— Не бойся, не пойдёт; девок назначает танцевать, — улыбнулся тот.

Скинув калоши, Лукин выскочил на середину. Отчаянная стрельба приветствовала его изумительное первое па, сделанное в центре круга. Старуха толкнула локтем голубоглазую шатенку. При её выходе азиатки оглушительно ударили в ладони.

— Эй, Марджиа, Марджиа! (О, время, время!), — с ноткой зависти кричал Садо, хлопая над головами танцующих.

— Тах! Тах! Тах! — палил из револьвера Лукин под ноги пляшущей с ним чеченки.

— Джигит! Джигит! — восторженно восклицали азиаты после танца.

Одни теснились пожать ему руку, другие дружески хлопали по плечу.

IX

Первой ласточкой из Приветной была тётка Фекла. Ночью её переправил островитянин Павел Малогриценко.

— В станице полным-полно китайцев, — сообщила она окружившим, — и, милая Надежда Петровна, всё-то у вас разграблено до чиста: табун косоглазые разобрали, а остатки чечены прикончили. Скотину режут, в кадушках куда-то отправляют солонину, — торопилась она. — Комиссарши-то наши раньше облезлую таранку сосали по праздникам, а теперича, выдры окаянные, мясо корзинами прут. Все ждут, а им без очереди. Что вещей понашили! Дядя Гришка Пучек выказал атаманские сундуки. Всё до чиста раскопали... — захлёбывалась рассказчица.

— У Калистратки Байгуша винтовку кинулись отнимать. Он бац — в зубы. Они — тах! И душа вылетела, — сообщала на следующий день другая казачка. — Дедушка Гераська за коней дух спустил. Хотели у него из фургона выпрячь, а он — шарь! Вилами. Повалили, отняли да тяп топором по шее, а голова покатилась. Три дня не разрешали хоронить. Так и валялся среди улицы.

С дяди Петьки Анисимова требуют Николаевскими тридцать тысяч. Где возьмёшь? Каждый день убить стращают: зарядят да ту! чуть выше головы. На ночь голого запирают в холодный крысятник. Сват Юдич, будто, с табунщиком Мурзой живёт в озёрах. Камыши, благодаря Богу, спасают...

— Надька, слух прошёл, в хуторе Новоявленском расстреляли мужика Николая Романыча, что абреков отбил, — сообщил третий.

Мысль о мести день ото дня причиняла Лукину всё большее беспокойство. Каждое новое известие с родной стороны укрепляло в нём зародившееся решение.

***

В одну из тёмных ночей флотилия каюков осторожно подплыла к левому берегу напротив острова. Партизаны были вооружены до зубов. На поясах многих казаков висели ручные гранаты. Пробравшийся к этому времени из бурунов вахмистр Терцов держал в руках отбитое у разъезда противника ружьё-пулемёт.

Церковный колокол только что пробил, когда они, крадучись, подобрались к Приветной. Не прошло и получаса, как все дороги были заняты смешанными из казаков и кумыков заставами; телеграфные и телефонные провода перерезаны. Соблюдая тишину, отряд стоял на краю безмолвной станицы.

— Я с людьми нападаю на главный штаб и пулемётную команду. Сабдулла — на тех, кто в моём доме. Терцов истребляет занявших правление. Бить кинжалом. Стрелять в крайнем случае. По уничтожении гарнизона сбор здесь. С Богом! — отдавал последние приказания Лукин.

Участники набега крепко пожали друг другу руки, потом группами, бесшумно, двинулись по разным направлениям. Было тихо. Около дома Усова, освещённого фонарём, в темноту пялил глаза часовой. Его, видимо, нервировал вой собаки. Но вот он вскинул на плечо ружьё, плюнул и начал бодро отбивать шаг в освещённом пространстве.

На первом повороте он вдруг остановился. Подозрительный шорох сзади заставил его насторожиться. Постояв минуту, красноармеец взял ружьё на изготовку и быстро повернулся. Сверкнул кинжал. С перекошенным лицом, залитый кровью, китаец без стона упал навзничь. Две тени мелькнули во дворе. Следом, прижимая правым локтем карабин, вошёл Лукин. Потом быстро замелькали тени его команды.

Во флигеле мерцал огонёк. Лукин глянул в окошко. Караул мирно похрапывал. На столе, тесно придвинутом к нарам, стояли опорожненные бутылки, валялись замусоленная колода карт, куски жареного мяса. Весь пол был усыпан окурками.

Малогриценко нажал щеколду... Дверь тихо скрипнула. Несколько казаков юркнуло в комнату. Лукин с остальными двинулся к дому.

— Готово! Даже не пикнули, — настиг есаула Пахом.

— Стой! Кто шмыгает?! — рванулся на крыльце голос.

— Вот кто! — метнул в него бомбу Федот. Раздался страшный грохот, звон вылетающих стёкол. Тотчас по всей станице затрещала стрельба. "Та-та-та-та" строчило ружьё-пулемёт. Взрывы ухали один за другим. Партизаны палили со дворов, с улиц, рвали гранатами, рубили шашками. К досаде казаков, пулемёты коммунистов были совершенно исковерканы разрушительными снарядами.

Забрав своих раненых, отряд благополучно вернулся в аул.

***

Необычайно оживлённый, Лукин зашёл к матери.

— Всю ночь в жару металась. Сейчас только уснула, — встретила его на пороге Дуня. Лукин попробовал лоб, нащупал пульс и задумался.

— Аджи часа два Богу молился, потом барана зарезал, тёплой шкурой её обворачивали, — шептала Дуня. — На грех фельдшера за сто вёрст не найдёшь.

К полудню небо заволокло серыми тучами, а вечером повалил снег. Зима выкатила сани, задвинула под сараи арбы, заставила завернуться в шубы.

Больная медленно таяла. Похоронной процессией тянулись теперь нудные дни. Отчаявшись в благополучном исходе болезни, Лукин решил везти больную в ближайший дагестанский городок, где можно было рассчитывать на медицинскую помощь.

Тётка Фекла поселилась с Дуней.

Выехали рано утром на санях, запряжённых тройкой. Впереди, в волнах тумана, мелькали двое верховых. Сдерживая лошадей, Аип с облучка постоянно поворачивался к больной: то подбить распахнувшуюся полу шубы, то поправить подушку.

Справа, слева курились хуторки. Сизый дым прихотливыми струйками поднимался в море тумана. По дороге стрекотали сороки, важно расхаживали сановитые вороны.

— Стой! — раздался гортанный окрик. В ближайших кустах блеснули стволы винтовок.

— Дорогу! — загремел Сабдулла, подскакивая к засаде.

— Ай, Сабдулла! Зачем ты тут? — заговорили высыпавшие навстречу чеченцы.

— Моё дело, — отрезал Сабдулла, и сани скользнули мимо.

— Ваня! Все твердят, что у тебя — миллион золотом. Даже с гор приезжали наводить справки.

— Скажи, пожалуйста, отчего тогда не выгнали бродяг? Ведь за глаза их поносили, на чём свет стоит...

— У нас, Ваня, этого нельзя: они тоже гости.

Отдохнув на хуторе двоюродных братьев Сабдуллы, путники к вечеру достигли аула Дауш-Юрт.

Князь Асултан Чахчиев немедленно послал работника за фельдшером. Медик покачал головой, измерив температуру.

— Положение серьёзное. Нужен доктор.

***

Необычайно оживлённый, Лукин зашёл к матери.

— Всю ночь в жару металась. Сейчас только уснула, — встретила его на пороге Дуня. Лукин попробовал лоб, нащупал пульс и задумался.

— Аджи часа два Богу молился, потом барана зарезал, тёплой шкурой её обворачивали, — шептала Дуня. — На грех фельдшера за сто вёрст не найдёшь.

К полудню небо заволокло серыми тучами, а вечером повалил снег. Зима выкатила сани, задвинула под сараи арбы, заставила завернуться в шубы.

Больная медленно таяла. Похоронной процессией тянулись теперь нудные дни. Отчаявшись в благополучном исходе болезни, Лукин решил везти больную в ближайший дагестанский городок, где можно было рассчитывать на медицинскую помощь.

Тётка Фекла поселилась с Дуней.

Выехали рано утром на санях, запряжённых тройкой. Впереди, в волнах тумана, мелькали двое верховых. Сдерживая лошадей, Аип с облучка постоянно поворачивался к больной: то подбить распахнувшуюся полу шубы, то поправить подушку.

Справа, слева курились хуторки. Сизый дым прихотливыми струйками поднимался в море тумана. По дороге стрекотали сороки, важно расхаживали сановитые вороны.

— Стой! — раздался гортанный окрик. В ближайших кустах блеснули стволы винтовок.

— Дорогу! — загремел Сабдулла, подскакивая к засаде.

— Ай, Сабдулла! Зачем ты тут? — заговорили высыпавшие навстречу чеченцы.

— Моё дело, — отрезал Сабдулла, и сани скользнули мимо.

— Ваня! Все твердят, что у тебя — миллион золотом. Даже с гор приезжали наводить справки.

— Скажи, пожалуйста, отчего тогда не выгнали бродяг? Ведь за глаза их поносили, на чём свет стоит...

— У нас, Ваня, этого нельзя: они тоже гости.

Отдохнув на хуторе двоюродных братьев Сабдуллы, путники к вечеру достигли аула Дауш-Юрт.

Князь Асултан Чахчиев немедленно послал работника за фельдшером. Медик покачал головой, измерив температуру.

— Положение серьёзное. Нужен доктор.

***

В русской комнате широкая никелированная кровать и натёртые парафином полы отражали яркое пламя голландки. Княгиня всю ночь не покидала больную, постоянно меняя компрессы.

Утро следующего дня застало путешественников в дороге. К вечеру они прибыли на первую железнодорожную станцию, откуда Лукин телеграфировал в город своей станичнице — учительнице местной женской гимназии. Единственный курсирующий здесь товарный поезд уходил через несколько минут.

Аип кивал головой, щёлкал языком, стараясь всячески выразить благодарность хозяину за магарыч.

— Не только братом. Кунаком не будешь! — ответил Лукину Сабдулла на предложение платы. А когда поезд тронулся, он долго бежал за вагоном, будто боясь, как бы и там их не ожидала засада.

— Атамана поддерживай! Стариков, женщин, пожалуйста, не давай в обиду! — кричал, высунувшись, Лукин.

— Не беспокойся, брат!

X

В просторной комнате, перед кроватью больной, сидел Лукин с дядей, отставным генералом в форменном кителе. На тумбочке у изголовья стояли пузырьки, лежал термометр, морфий. В соседней комнате шумел приглушённый самовар. Мерный ход мужских часов доносился из хозяйских покоев.

— Хорошо, что Надю вывёз. Хоть он из классных фельдшеров, но практике его любой дипломированный врач позавидует...

— Всё равно, дядя Федя...

— Отчего же? После причастия стало значительно лучше. Почти целый день спит спокойно.

— Расскажите, дядя, как жилось в Грузии? Каким образом попали сюда?

— После революции — со службы на улицу. Пенсия пропала. Склады кавказских войск грузины сразу реквизировали, снарядили всю свою армию, а вот насчёт обеспечения русских старослужащих — и заикаться страшно было. Пришлось жить вещишками. Так припекло, что хоть чади (кукурузный чурек) выпекай да на базар носи. Спасибо, прослышали старые сослуживцы-дагестанцы, живо вытащили из Тифлиса. Дали жалованье, квартиру, а должность самая стариковская...

— Да, Ваня, не имей сто рублей, а хотя бы одного истинного друга, — вздохнул глубоко генерал, шагая по комнате.

Лукин зажёг лампу.

— А вообще, каково было отношение к русским?

— Различное, Ваня. Правительство и окружающие его — одно, а народ совершенно иное; так сказать, инстинктом чувствует правду. Официальные круги пачкают Россию во всю, что называется: и присоединили-то их обманом и насильственно, в темноте держали. Принцип нынешних загравий таков: схватился за власть — грязни предшественников и всех, кто не хвалит тебя, не подличает, ползая перед тобой на брюхе. День и ночь ври! Хотя в руки синицы не получишь, сули золотые горы. Споткнулся — вали на проклятый старый режим. Ведь без нас их с потрохами слопали бы. Персы да турки жгли их, грабили, насиловали...

Под крылышком России за сто с лишним лет успели отогреться, опериться и, как полагается, всё это забыть! Травля русских идёт отчаянная! Однако простой народ совершенно иначе смотрит на дело. Доброжелательность, хлебосольство встречаешь почти в любой хате. Не успеешь войти — угощение, вино, песни, и на первом месте Россия. Вот в чём правда жизни. Здесь — оценка прошлого. Очевидно, власть одурманила главарей!

Царское правительство науськивало народ на народ?! — улыбнулся он саркастически. — Верёвками друг от друга оттаскивали! За год свободы, ведь, сразу все перегрызлись: клочки летели от разных республик!.. армянской, грузинской, азербайджанской... На весь мир воют: нас душили! Ну, а сами? В этом отношении в полгода переросли самую отчаянную тиранию! А протекционизм? Уй-юй-юй!

По слухам, сейчас в Тифлисе масса русских, бежавших с северного Кавказа...

— Вот если бы не арестовали Османа! — с грустью подумал Лукин.

— Валечку дай, — прошептала больная и открыла глаза. — Голубочка, хорошенькая, любить тебя будет, — прижала она карточку к груди. — У Дуни ребёнок всё время шевелился под сердцем. Весь в тебя. Беспокойный, — посмотрела она в глаза сына и снова погрузилась в глубокий сон.

— Интересный твой кунак. Такой точно был у папаши, только Сабдулла без хитрецы и на слове покрепче. А сам собою как? — после некоторого раздумья спросил генерал.

— Строен, сухощав, ловок.

В это время в передней звякнул колокольчик. Лукин неслышно пробежал к парадному и впустил запушенных снегом двух молодых дам.

— Сегодня, Иван Петрович, — мы с Таней дежурим. Вы извольте спать. Завтра воскресенье; мне в гимназию не идти, а муж её с батальоном вернётся только через сутки, — заявила грациозная шатенка, поправляя перед зеркалом высокую причёску. Лукин молча поцеловал руку.

— Видимо, Дмитрию Михайловичу недурно служится у кунаков-дагестанцев? Меня, как станичника и русского офицера, радует такое отношение, — сказал Лукин брюнетке.

— Бога нечего гневить; очень доволен; заведующий хозяйством (следовало название войсковой части). Мы сыты, в тёплом углу, а это сейчас — самое главное.

— Не революция, я, наверное, никогда не встретил бы наших очаровательных собеседниц... Как думаешь, Ваня?

— Весьма возможно, если принять во внимание Петроград, — улыбнулся Лукин.

— Нина Николаевна! Будь я помоложе, э... — крякнул старик, целуя на прощанье сёстрам руки.

Учительница улыбнулась.

— Ты провожать не ходи, — обратился генерал к племяннику.

— Требовать этого вы не имеете права, — ответил тот.

**

Когда Лукин вернулся домой, у постели стоял доктор. Несколькими прядями волос он тщетно пытался прикрыть почтенную лысину.

— Пневмония крупозная. Промокла, простудилась во время переправы, — ответил он.

Больная не шевелилась. Только тяжёлое дыхание свидетельствовало о присутствии жизни. Открыв потухающие глаза, она сложила крестное знамение.

Татьяна Николаевна взяла полумёртвую руку и начала крестить опустившегося на колени сына.

— Отходит, — шепнул доктор, теряя пульс.

Лукин прильнул к щеке. Глухо и тяжело стучало его переутомлённое сердце. На висках резко заголубели вены. Еле сдерживаемые рыдания сотрясали его. Шатаясь, Лукин удалился в свою комнату.

На кладбище, занесённом снегом, чернела свежая могила. По тёмной, как траурная лента, дороге медленно двигался в город катафалк. Старик кучер в такой же, как он сам, потёртой тёмной шляпе с белой каймой, свернул под себя изъеденные молью попоны, вытянул из голенища трубку и, пустив клуб дыма, тихо запел.

— Ну, ты, косолапая, — дёрнул возжами возница перед тем, как исчезнуть за поворотом.

Приложившись к иконе, несколько человек медленно направлялись за кладбищенскую ограду... Разговора их почти не было слышно. Они точно боялись нарушить покой усопшей. От полученной мзды сторож усердно кланялся до тех пор, пока не исчез за воротами.

— Милости прошу ко мне помянуть, — пригласила Татьяна Николаевна.

— Сердечно благодарю, но, если разрешите, я зайду попозже. Хочется немножко побыть наедине, — проговорил Лукин.

— Но только обязательно. Будем ждать, — протянула она руку.

Лукин направился в противоположную сторону. Он шёл и шёл, словно управляемый невидимым рулём, лишь подчиняясь механической потребности двигаться.

Ничто не привлекало его внимания. Глянул только на горы, и показалось, будто в белых саванах лежат сказочные богатыри, наваленные битвой один на другого. Вот, на ближайшей горе, как из трубы, занялся дымок. Из сакли, замурованной снегом, выплыло чёрное пятно. Оно расширяется, вытягивается...

— Свежий чухчел! Персидский чухчел! Шахский чухчел! Чухчел! Чухчел! — кричал над ухом краснобородый перс, высунувшись из двери магазина.

Лукин очнулся. Он дошёл до конца тротуара перед городским рынком. Длинные ряды арб, нагруженных дровами, саманом, мешками древесного угля, занимали всю площадь. Буйволы, быки лениво жевали подброшенное сено. От их малейшего движения подводы издавали плачевный скрип.

— Иван Петрович! Господин есаул Лукин! — раздались голоса сзади.

К нему бежали два казака, оба в романовских полушубках. От высоких папах они казались значительно выше. Лукин узнал и чернобородого переднего, и второго: оба из Струйки.

— Откуда вы тут взялись? — спросил сияющий передний.

Лукин поделился своим горем.

— Дай Бог покойнице царствие небесное! — проговорили машинально подстаничники, крестясь.

— А вы здесь какими судьбами?

— Мы-то, Иван Петрович? Мы, значит, возили отсюда в Тифлис продавать хурду-мурду, а оттуда привезли хабур-чабур. Только сейчас сплавили армянину-лавочнику. А это вам, Иван Петрович, из Тифлиса, — говорил старший, расстёгивая полушубок. Порывшись в бездонной пазухе, казак протянул голубое письмо.

— Валя! — чуть не вскрикнул Лукин. — Где она? Здорова? Когда её видели? — забрасывал он вопросами, стараясь осторожно вскрыть конверт. Руки его дрожали, глаза сияли необычайным блеском, быстрые удары сердца отчётливо улавливались советниками.

— Идём, значит, по Головинскому, — начал чернобородый, — а солнышко прямо, как в раю. Тифлис-то я хорошо знаю... Чай, в конвое государева наместника служил когда-то. Идём, значит. Ни войны тебе, ни товарищей, словно по старому расписанию, и каждый при своей месте. По улице всюду маячат наши бегунки, русская речь так и переливается, чешуйкой Терека блестит. Все грузины промеж себя по-русски, да нет-нет, своё словцо втыкают, словно изюминку, в пирог. Нам какая дела? Мы торопимся лахамендрики сплавить. А народ, видимость, устал; устал от работы, на главную улицу сыплет отдохнуть, погреться да в кулаки позевать. Для того они антилигенции дадены...

Лукин, нервно бегая глазами по письму, боялся проронить слова, медленно падавшие из уст подстаничника, как вода с ленивого мельничного колеса.

«Крепко целую тебя, мой ненаглядный!» — пробежал он последнюю строку.

Казак замялся.

— Ну, ну! Дальше!

Казак кашлянул.

— Вдруг слышим сзади нас голосочек: казачки! казачки! Оглянулись! Ну, вот тебе, бежит ангелочек, только без крылышков и в шляпочке, а за ней, видимость, торопятся отец с матерью. — Вы, говорит, казачки, не терские ли будете? — Так точно, отвечаем, они самые. — А вы, спрашивает, есаула Лукина не знаете? — Как не знать, барышня, мы с ним подстаничники, вместе, чай, за одно воевали да ещё под их, — то есть, вашим — начальством.

— Тут она хвать меня за рукав. — Да где он? Где? Как крикнет в ухо, а у самой слёзки взыграли. — Там, говорю, барышня. Переправился. У кунака живёт. Самый, что ни есть, злой волк его нянчит, — смеюсь. А она шасть назад, захлопала в ладошки, будто птичка крылышками: — Папочка! Мамочка! Татарчук жив! Ушёл от большевиков! — да снова к нам и спаяла обоих за рукав, будто мы хотели кинуться в разные стороны!.. А народ остановился, окружил нас, зенки выпучил. Что им? Для них дела ещё не родилась; смотрят, как вакулы; рты разинули. Подошёл, значит, папочка с мамочкой, поздоровкались с нами за ручку и к себе милости просят. А она-то, козочка, всё бежит, бежит, да ти-ти-ти, да та-та-та... Весёленькая такая стала. Словно розочка, сразу расцвела. Привели на квартиру и смаху в столовую. По всем комнатам, видать, богатства чудесные, мебель мягкая, ковры, серебра что! На одном каюке за ночь через Терек не переправишь! Ходу в переднюю. Оттуда, значит, в одних бешметах, при кинжалах... Сейчас позвали... Кажется, Лизу, кум? — обратился он к спутнику.

— Магазель Лизу, — поправил тот.

— Ну, бамазель Лиза раз-два, и завтрак стоит. Водочка с винцом на нас поглядывают. Что, мол, за союзники такие? А барышня всё ко мне: — Вы назад поедете? — Как же, без премени оглобли повернёшь. — Куда? Как только товар продадим. Мешкать нечего. — А его, вас, то есть, увидите? — Знамо дело, отвечаю. Не иголка же он, а казак, да ещё сосед. Закусили мы так, что, былок, песню не затянули, да, спохватились, марш по базарам сумёнки вытряхивать!

К вечеру справились и опять заявились. Поужинали этак по-царски, после чаем нас попотчевали и, вот, она вручила для вас письмецо, сургучиком «Веди» припечатала. Уж так просила передать через себя лично, что посмотрел я на икону и говорю:

— Вот тебе истинный Бог, вручу, — и перекрестился.

Поцеловала меня, только губки поколола, борода-то казачья, что терновый куст. В ту же ночь мы задались. Два дня в вагоне страждали. В Баку, на вокзале, англичане чуть-чуть хлыстом не попотчевали, да нет, — говорим, — мы не здешние, а казаки, — и мимо прошло. Татарву разную дуют во все лопатки, знамо дело, о порядке намекают...

— Вот что, дорогие, — пожимая крепко руки, перебил Лукин. — Приходите под вечер, пойдём маму помянуть, а пока — до свидания.

Указав квартиру, он быстро зашагал домой. Казаки глянули вслед, перемигнулись, потом спустились по грязным ступенькам в харчевню.

*

«Милый мой Ванечка! Ненаглядный Татарчук!» — едва пробежал первые строки Лукин, как слёзы затмили глаза, голова упала на подушку, всё тело нервно вздрагивало, горло сжимали спазмы.

«Крепко, крепко целую тебя. Жду с огромным нетерпением. Твоя вечно Валя. P. S. Целую мамочку.»

Немного успокоившись, глянул он на последнюю страницу и снова слёзы брызнули из глаз. Лукин чувствовал, что изливается невыплаканное тяжёлое горе. Наволочка была мокрая, когда он залпом осушил стакан холодной воды. Нервы значительно успокоились. В душе забрезжил рассвет.

«Вскоре после твоего отъезда, как я писала, папа с Борисом Яковлевичем выехали в Тифлис. К их возвращению мы должны были закончить сборы в станицу. Всё было готово, задерживали только они. Наконец, из Тифлиса пришла долгожданная телеграмма!

Вот было радости... Коля прыгал до потолка... Уже чемоданы стояли в чехлах. Но вдруг страшная буря одним порывом разметала наши иллюзии: со всех сторон вспыхнули восстания, почта стала. С каждым днём я всё более теряла надежду на скорую встречу с тобой. Только в Тифлис можно было вырваться с небольшим риском, конечно, подкупив кого надо. В этом отношении очень помог нам Осман, которому Коля сообщил о нашей помолвке. Сначала он был арестован с твоим письмом при въезде в Благодатный. Сидел в тюрьме. Но ингуши — очень спаянный народ. В один прекрасный день пять ближайших аулов, в количестве нескольких тысяч вооружённых, явились в совет, требуя его освобождения... Большевики принуждены были выпустить. Условившись с Колей, он прислал за нами ночью две арбы под конвоем своего брата, и мы, с некоторыми затратами, благополучно добрались до Грузии. Теперь, моя радость, ждём тебя, мой ненаглядный, с невыразимым счастьем. Так светло теперь на душе!»

Далее Валя писала о свадебном уборе, о том, как они ловили с Терека малейшую весточку, расспрашивали всех, сколько-нибудь имеющих сходство с казаками, откуда приехали, не знают ли есаула Лукина.

«И, наконец, мой любимый, узнала. Своё нашла. Теперь жду, жду и жду тебя. Соскучилась до смерти. Так хочется поцеловать моего милого Ванечку!» — читал и перечитывал, выучил наизусть и всё-таки продолжал пить чудодейственный нектар с драгоценных строчек, целуя то карточку, то голубые листки.

Наконец, он бодрым шагом подошёл к окну, глянул на улицу и замечтался. Ему казалось, что мать жива; всё так же, не смыкая глаз, хлопочет по хозяйству, мелькает в окнах дома, доит коров и всё смотрит через забор, не подъедет ли сын на статном Мюриде. Кое-где в тумане мелькали подслеповатые фонари. Перед глазами Лукина скользнули санки, на мгновение завладевшие его вниманием. Наконец, Лукин зажёг лампу. На столе стоял остывший обед, тарелка вяленого винограда и бутылка дагестанского вина. В это время в дверь постучали казаки.

***

На следующее утро, оттолкнув от экипажа двух амбалов, подстаничники мастерски уложили в купе вещи Лукина. После второго звонка, отъезжающий поцеловал ручки дам, поочерёдно обнялся с мужчинами и вскочил на площадку.

— Пишите, Иван Петрович! — опустив глаза, попросила учительница.

— Мне-то, старику, на службе делать нечего; с весны буду на могилу приносить цветы, — говорил генерал, следуя за поездом. Лукин долго стоял у окна. Увидев кладбище, он снял папаху, перекрестился и сразу нашёл дорогую могилу, с которой прощался перед самым отъездом.

***

В конце января 1919 года Терская область была освобождена Добровольческой армией от железного ярма коммунистов.

А на Красной Горке весь Благодатный любовался в соборе счастливой четой Лукиных.

Из-под венца молодые поехали в Приветную.

У полотна с утра толпилась почти вся станица, Сабдулла, Мурза, ногайцы. Тут же улыбалась Дуня, с черноглазым мальчиком на руках. Прямо из вагона, окружённые толпой, молодые отправились в церковь, отслужили по Надежде Петровне панихиду. А вечером Демьян, дяди, тётки, сватья, соседи распечатали уцелевшие от большевиков бочки да так закутили, так ударили в бубны, что далеко за Войско молва пошла!